Твой враг во тьме - Арсеньева Елена

– А, надоело это мурло, – отмахнулся Андрей. – Ну и чмо… Слушай, ты заметил: ветшает народишко! Раньше в такой вот глухомани можно было найти чистейший русский тип…

– Да тут же Чувашия, где ты русский тип возьмешь? – перебил Дмитрий.

– Какая разница – Россия, Чувашия? Думаешь, среди чувашей нет здоровяков и красавцев? А полукровки, так те вообще – глаз не отведешь.

– Ну, может, это чмо – печальное исключение, – попытался утешить Дмитрий.

Но Андрей качнул головой:

– Да нет, я уже сколько раз замечал: деревня хиреет. Пьют, собаки, много, не столько вкалывают с утра до вечера, сколько пьют. Причем как пьют? Сколько будет налито – столько и будет выжрано. Меры не знает никто, абсолютно никто. В городе еще как-то не так люто хлобыщут, а за деревенским столом даже как-то неприлично говорить: все, мол, больше мне не наливайте. И ты думаешь, дело только во внешности? Мозги вянут! У них же одна извилина на всех собутыльников, и та укороченная!

– А барышни тут приглядные, даже очень, – возразил Дмитрий.

– Могущество российское женщиной прирастать будет, – согласился Андрей. И поморщился, вслушиваясь в жуткий голос однофамилицы знаменитого русского пророка и авантюриста начала века, вдруг взревевшей из приемника. – Только не этой женщиной. Я выключу, ладно? Или поискать что-нибудь другое?

– Ну поищи, – согласился Дмитрий.

Андрей шарил по эфиру, но тот, как назло, был весь заполонен сверхтяжелым роком. Иногда, правда, проскакивали бойкие мелодии, однако текст шел сплошь на незнакомом языке, напоминающем птичье щебетанье. И вдруг прорезался мужской голос:

– …оранжевый! Оранжевый, говорят. Керя, ты ухи протри: желтый такой, ну желто-горячий автомобиль ихий! Понял?

Рука Андрея дрогнула, нечаянно сбив настройку. Друзья переглянулись.

– Это не про нас? – прищурился Андрей и начал медленно шарить настройкой по эфиру.

Голос мельтешил, пропадал, путался с утробным завыванием певицы, потом вдруг снова прорезался совершенно отчетливо:

– Двое мужиков. Во, здоровущий один, а другой хиляк, вы его на мизинец возьмете.

Послышался неразборчивый скрежет, означавший, видимо, вопрос, на который тут же последовал ответ:

– Да ни хрена не говорили! Вообще ни слова! Узнали дорогу – и поминай как звали. Хотя нет, хиляк обмолвился: дескать, из-за радива… словом, радикативный контроль. Только что я, контроля такого не видел?

– Мама родная, – тихо сказал Андрей. – Ушам не верю…

– Да, похоже, насчет извилины – это ты крепко лопухнулся, – наконец обрел дар речи не менее ошеломленный Дмитрий. – И не так уж он, надо полагать, пьян был, этот деревенский Штирлиц! Уж не тетка ли Лизавета у него за радистку Кэт? Или автономно работает? И кому же на нас стучит это чмо? А главное – зачем?

– За-га-доч-но… – пробормотал Андрей. – Ну ничего. Скоро увидим. Вон, горелая роща впереди – значит, выходим на финишную прямую к разгадке.

Баба Дуня сообразила мгновенно: толкнула Лёлю в угол, за выцветшую ситцевую занавеску, где стояли железная кровать под неуклюжим лоскутным одеялом и маленький сундучок.

– Сиди тут! – выдохнула баба Дуня и отпрянула, а в следующую минуту скрипнула, открываясь, дверь, кто-то тяжело ступил на порожек – и раздался голос, такой тяжелый, как бы негнущийся, что, чудилось, ложка в нем застрянет, будто в переваренной каше!

– Здорово, хозяева. Чего отсиживаетесь от общего горя?

– Здоровья и тебе, господин староста, – откликнулась баба Дуня, и Лёле почудилось, будто ее голосочек дрожит.

Господин староста, ну надо же! Развели тут какие-то китайские церемонии. Правда что – уж не провалилась ли Лёля ненароком в какую-нибудь темпоральную дыру: то ли в пору крепостного права рухнула, то ли чуть поближе – во времена оккупации угодила? Господин староста… Как же его называла баба Дуня? А, Ноздрюк!

– Чего, говорю, отсиживаешься? – гулко, будто в бочку, повторил Ноздрюк. – Не слыхали, что ли, про похороны? Для такого дела всех от работ освободили, чтоб по-людски простились с покойницей, а вы тут…

– А я не каторжная, чтоб меня освобождать, – попыталась дерзить баба Дуня. – Стара уж по людским сборищам таскаться. Да там и без меня, я чай, охотников убиенную страдалицу помянуть…

Лёля едва не ахнула. И Ноздрюк, конечно, сразу прицепился к невзначай уроненному словечку.

– То есть как это – убиенную? – Голос его построжал. – Откуда такое? Почему это – убиенную?

– Ну а что, скажешь про нее – в бозе почила, да? – огрызнулась баба Дуня. – Не в своей же постели померла. С лестницы убилась – значит, убиенная!

Ловко вывернулась старушечка, ничего не скажешь. Ужом вышла!

Лёле удалось перевести дух. Тут она заметила, что занавеска не вполне смыкается со стенкой, и осторожно приникла к щелке.

Первое, что увидела, – это стол, уставленный остатками еды. Посредине возвышалась бутылка с «божьими слезками», заткнутая свернутым обрывком газеты. Тут же стояли две стопочки. Лёле был виден сидевший на сундуке Алексей. Прижав к себе козленка, он поверх кудрявой серой головки испуганно смотрел на стол.

О господи, да что же баба Дуня не скрыла следы их пиршества?! Не успела, наверное. Уж больно неожиданно нагрянул Ноздрюк.

Но, может быть, он уже и уйдет? Не заметит предательских стопок?

Зря надеялась.

– Да ты, гляжу, все же поминаешь соседку? – прогудел староста, но голос его звучал чуточку звонче, оживленный насмешкою. – Все как у людей: закуска, выпивка. Неужто в одиночестве спиваешься, а, бабуль? Хотя нет – две стопки, вижу. А собутыльника своего куда подевала? Небось за занавесочку спрятала?

У Лёли подкосились ноги. Ее бросило в жар, потом в холод. Пол уже гудит под тяжелыми шагами… Ноздрюк идет к ней. Попалась!

И вдруг Леша сорвался со своего сундука и метнулся к столу. Плюхнулся на табурет, схватил Лёлину почти полную рюмку, неумело, причмокивая, осушил ее до дна. Брякнул уже пустую о стол, нашарил огурец, остывшую картофелину, начал медленно жевать, закрыв глаза. Похоже было, самогонка сразила его с полуглотка.

Ноздрюк минуту стоял разиня рот. Потом хохотнул:

– Мать честная! Да ты, Лёха, никак и впрямь человеком становишься? Ну надо же, я думал, так себе, тварь насекомая, ползает да пищит, ждет, кто б его к ногтю прижал, а гляньте-ка: глушит первача, что твой мужик! Молодец! Ай, молодец, дурак!

Лёля увидела большую веснушчатую руку, которая легла мальчику на голову, грубо взъерошила волосы. Алексей рухнул лицом в стол.

Баба Дуня зажала рот рукой, но с места не двинулась.

– Гляди, старая карга, – пророкотал Ноздрюк, усмехаясь, – и внучок кончит, как мамка его. Ладно, на первый раз смолчу, не стану в усадьбе докладывать про твои фокусы самогоночные. Но гляди у меня!

Лёля увидела внушительный, рыжий от веснушек кулак, который покачивался над беловолосой Лешиной головой. Потом кулак разжался – и толстые пальцы сомкнулись вокруг бутылочного горлышка. Бутылка исчезла со стола. Несколько тяжелых шагов, скрип и хлопок двери. Топот по крыльцу.

Ноздрюк ушел.

Лёля так и села, где стояла, только чудом угодив не на пол, а на сундучок. Устало понурилась, опустила влажное от пота лицо в ледяные ладони, только теперь осознав, как измотало ее случившееся, словно бы выпив все силы.

О господи, да когда же это кончится?! Нет, надо уходить отсюда – и побыстрее. Еще одной такой встряски она просто не вынесет.

С усилием подняла голову. Баба Дуня стояла, привалившись к стене, тоже спрятав лицо в ладони, не замечая, что мертвецки спящий Леша постепенно съезжает с табурета и вот-вот упадет.

Лёля метнулась вперед и успела ухватить его за плечи.

Подошел козленок, взялся мягкими губами за край футболки, потянул. Лёля обратила внимание, что край этот влажен и изрядно помят: верно, жевали его частенько.

Баба Дуня отвела ладони от лица, распрямилась и некоторое время тупо обводила избу тяжелым, незрячим взглядом.

– Ой, мамыньки… – выдохнула, как простонала. – Ровно в очи смерти поглядела… Вот уже правда: гость на двор – и беда на двор!

– Помогите-ка, – сухо сказала Лёля. – Я одна его не удержу.

Баба Дуня неровной, пьяной походкой приблизилась к ней; нагнулась, взяла внучонка за ноги. Вдвоем они кое-как перетащили худое, безвольно-тяжелое тело на кровать. Леша дышал тихо-тихо, под глазами залегли темные круги.

Лёля отвернулась. Ей стало стыдно за мгновенный порыв неприязни, почти ненависти, который она вдруг ощутила к бабе Дуне. «Гость на двор – и беда на двор», – подумаешь! Нет, ну в самом деле: чего уж так пугаться? Опасность грозила беглянке, а старухе – что? Небось не расстреляли бы, даже не выпороли бы принародно! Все-таки не крепостное, в самом-то деле, право, не оккупация фашистская! Хотя… не Лёле судить тех, кто дал ей приют. Не зря же так стремительно бросился к столу Леша. Даже он своим слабеньким умишком почуял угрозу – и ринулся выручать по мере сил своих и опасную гостью, и бабулю, да и себя самого. Значит, есть что-то, чего Лёля просто не понимает. Значит, есть причины им всем так уж бояться Ноздрюка!