Невеста Борджа - Калогридис Джинн

Лукреция съежилась, как будто опасаясь, что он может ударить ее.

— И тебе лучше поклясться перед Богом, что ты ничего об этом не знала!

Лукреция моргнула и прошептала:

— Я ничего не знала, клянусь. — Александр разразился новой тирадой:

— Каким вероломным человеком надо быть, чтобы обвинить собственную семью — обвинить меня! — в неверности, а потом бросить несчастную жену, ожидающую ребенка? Мало того: каким псом надо быть, чтобы поставить свою жену в подобное положение — попросить ее бросить родню, зная о политической и семейственной ответственности, которая лежит на ней?

Мне захотелось ударить его. Я была в ярости: да как он смеет оскорблять моего брата, куда более порядочного человека, чем Александр вообще в состоянии представить? И в то же время меня взбесило, что Альфонсо бежал из Рима, ничего мне не сказав.

Но при этом я понимала, почему он хранил молчание: подобная тайна ставила под угрозу и мою жизнь. А так, оставив меня здесь ничего не знающей о его планах, Альфонсо позаботился о том, чтобы Борджа сочли меня безвредной.

— Само собой разумеется, ты не будешь отвечать на это письмо, — грубо велел Александр дочери. Слезы, текущие по ее щекам и капающие на пергамент, что лежал теперь рядом с недоеденным завтраком, нимало не тронули Папу. — С этого момента за всеми твоими передвижениями будут внимательно наблюдать, и я тебя уверяю, что ты никуда не отправишься без моего дозволения! Он повернулся ко мне.

— Что касается вас, донна Санча, то вы можете идти укладывать свои вещи. Конечно же, король Федерико не захочет оставлять здесь ничего из своего имущества, так что вы отправитесь следом за вашим братом, в Неаполь.

Лицо мое залила краска. Я встала. Голос мой остался холоден, но дрожал от гнева.

— Я поступлю так, как мне велит мой муж. — Александр угрожающе навис надо мной.

— Ваш муж не имеет в этом доме права голоса, как вам прекрасно известно. Я желаю, чтобы вы покинули дворец не позднее завтрашнего дня и забрали с собою свой арагонский норов и заносчивость.

Он резко развернулся и двинулся прочь с энергией молодого человека. Пажи ринулись следом.

Лукреция застыла в оцепенении, глядя на письмо. Я опустилась возле нее на колени и обняла ее.

— Санча, — сказала она дрожащим голосом, — почему я не могу просто жить счастливо со своим мужем? Неужели я такая ужасная, скверная женщина, что мужчины бегут от меня?

— Нет, дорогая, — искренне ответила я. — Дело не в тебе, а в политике твоего отца и Чезаре. Альфонсо очень любит тебя, я это знаю.

От этого она сделалась еще печальнее.

— О, Санча, только не говори, что и ты тоже покинешь меня.

— Милая Лукреция, — пробормотала я ей в плечо. — Иногда нам приходится делать то, чего мы совсем не желаем.

Джофре пытался спорить с отцом, но мы понимали, что ни к чему хорошему это не приведет. В отличие от Альфонсо, я не стала просить своего супруга последовать за мной: я не верила, что Джофре хватит решимости отказаться от единственной привилегии, которой он когда-либо пользовался, — быть Борджа, хотя бы по имени.

Тем утром я велела всем моим слугам паковать вещи.

Вечером ко мне в покои пришел Джофре и отослал Эсмеральду и слуг.

— Санча, — сказал он дрожащим от избытка чувств голосом. — Отец ужасно поступает с тобой. Я никогда не смогу простить ему этого. И я никогда не буду счастлив без тебя. Я был неважным мужем. У меня нет ни честолюбия, ни красоты, ни сильной воли, как у Чезаре, — но я люблю тебя всем сердцем.

Я вспыхнула при упоминании о Чезаре и подумала, знает ли Джофре о нашем романе. Вообще-то жить в Риме и не слышать этих сплетен было невозможно, но я надеялась, что мой муж, который всегда хотел думать о людях хорошо, не обращал на них внимания.

— Ах, Джофре! — отозвалась я. — И как тебе только удалось сохранить такую невинную душу среди всей этой лжи?

Я обняла его, и той ночью он спал со мной — ведь это могла быть наша последняя ночь.

Джофре ушел перед рассветом. К полудню следующего дня мои слуги сложили в сундуки все, что я хотела; большую часть своих украшений и пышных платьев я оставляла здесь.

Когда я, покинув покои, направлялась к ожидавшей меня карете, в коридоре появилась Лукреция; глаза ее покраснели и припухли.

— Сестра! — позвала меня она. Она была на четвертом месяце и двигалась медленно. — Не уезжай, пока я не пожелала тебе счастливого пути!

Когда она приблизилась и распахнула мне объятия, я прошептала: