Невеста Борджа - Калогридис Джинн

Я сидела рядом с братом и Лукрецией, слушала Папу и улыбалась; радостное возбуждение и предвкушение, владеющее толпой, подействовало и на меня. Но мою радость подтачивало беспокойство, мое стремление прощать спорило с болью. Я не знала, что может принести с собой этот год, поскольку как раз сейчас Чезаре Борджа сражался вместе с французами в Милане. Я взглянула на Альфонсо; он взял мою руку и пожал, понимающе и успокаивающе.

Что касается Лукреции, она не заметила нашего с Альфонсо беспокойства. Она слушала отцовскую речь с восторгом и воодушевлением: теперь, когда и муж, и ребенок были рядом с ней, Лукрецию переполняло счастье. Думаю, она просто не позволяла себе думать о том, что может произойти, если ее брат вмешается в ход событий; она так долго была лишена нормальной жизни, и я не могла обвинять ее за то, что она предпочитает сохранять неведение. Тем вечером довольство Лукреции сказалось на ее внешнем виде: я никогда не видела ее такой красивой.

К счастью, лекция Папы оказалась короткой, и вскоре мы приступили к трапезе. После того как мы поели и слуги убрали со стола, я не захотела оставаться на празднестве, а пробыла лишь столько, сколько требовали приличия.

Я вернулась к себе в спальню и обнаружила донну Эсмеральду на коленях перед ее алтарем святого Януария.

— Эсмеральда! Что случилось?

Эсмеральда подняла голову. Ее смуглое лицо, обрамленное седыми волосами под черным покрывалом, было все в потеках слез.

— Я молю Бога не насылать конец света.

Я испустила длинный вздох и успокоилась, хотя суеверность Эсмеральды вызвала у меня легкое раздражение. Многие провинциальные священники вбили себе в голову, что 1500 — дата, созданная людьми — столь важна для Бога, что он избрал ее для Апокалипсиса. Я слыхала, как слуги со страхом шептались об этом.

— Зачем это надо Богу? — спросила я без особого сочувствия.

Я не ощущала в себе достаточно доброты, чтобы развеивать безосновательные страхи Эсмеральды.

— Это особая дата. Я это нутром чувствую, донна Санча. Бог не станет больше откладывать свое правосудие. Два года назад Александр убил Савонаролу… и теперь подошло время его кары, а вместе с ним будет страдать вся Италия.

— Италия страдает постоянно, — негромко отозвалась я. — Но страдает она от рук Чезаре, а не от Господа.

Я оставила Эсмеральду в покое, разделась самостоятельно и отправилась в постель. До меня еще долго доносились ее отчаянные молитвы.

В первый день нового года я проснулась и обнаружила, что мир не сожжен серой, как то предсказывали священники. Был обычный прохладный зимний день, и мрачная донна Эсмеральда помогла мне облачиться в мое лучшее платье, поскольку мне требовалось появиться на публике. Альфонсо, Джофре, его святейшество и я ехали в карете на некотором расстоянии от Лукреции; мы пересекли мост Сант-Анджело и въехали в город. Лукреция же верхом направилась к собору святого Иоанна Латеранского; перед ней ехала свита из четырех дюжин всадников, расчищавших ей путь.

Лукреция была одета в расшитое жемчугом платье из белого атласа и длинный горностаевый плащ; ее золотые кудри струились по спине. Она взошла по ступеням собора и выпустила стайку белоснежных голубей. Она выглядела чудесно, когда, раскрасневшаяся от холода, с мольбой воздела руки и подняла лицо к пасмурному небу.

Лукреция прочла короткую молитву, прося Бога даровать особую милость тем, кто совершит паломничество в Рим.

Через несколько недель начали прибывать путники со стертыми ногами. Мост Сант-Анджело заполнила плотная масса движущихся тел: это паломники шли в собор Святого Петра и обратно. Те, кто не мог себе позволить воспользоваться постоялым двором, или те, кто из-за все прибывающих толп не нашел там места, расстилали свои одеяла и устраивались спать прямо на паперти. Всякий раз, когда мы пересекали площадь или шли к мессе, мы натыкались на паломников, и вскоре так привыкли к этому зрелищу, что перестали их замечать.

Папа всячески выказывал дочери свое особое расположение. Думаю, это делалось, чтобы отвлечь внимание Лукреции и заставить ее поверить, что с ее маленькой семьей все в порядке. Александр подарил Лукреции множество новых имений, и в том числе одно поместье, прежде принадлежавшее неаполитанскому семейству Каэтани — тому самому, к которому относился мой давний возлюбленный, Онорато.

Если Лукреция и испытывала какой-то страх за Альфонсо, она старалась отвлечься, затеяв платонический, куртуазный роман с поэтом Бернардо Аккольти Аретино, который заносчиво именовал себя «l'Unico» — «уникальный».