Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

Савонарола выступил вперед, снова превратившись в того уверенного человека, что взошел на церковную кафедру.

— Вот слова, сказанные мне Всевышним: мадонна Лукреция освободилась от своего недуга. В свой смертный час она покаялась в грехе и пребывает теперь в чистилище. Так возрадуемся новости, что душа ее скоро будет с Господом.

Его слова разорвали сердце отца.

— Это правда, — прошептал он. — Но, правда также и то, что Доменико убил ее.

Фра Джироламо был неумолим.

— То, что здесь случилось, было деянием Господа. Фра Доменико стал всего лишь исполнителем. Женщины! — Он обратился к нам двоим. — Утрите ваши слезы! Возрадуйтесь, ведь мадонна Лукреция вскоре окажется на небесах.

Дзалумма грозно сверкнула глазами и плюнула в его сторону, после чего вновь принялась оплакивать хозяйку.

— Господь видит виновных, — сказала я Савонароле. — Господь знает, что здесь произошло преступление, и ни одно из ваших красивых слов не скроет от Него истину. Всевышний проследит, чтобы над вами и фра Доменико свершилось правосудие. Все в свое время. — А потом, на удивление самой себе, я вдруг добавила, проявив практичность: — Если желаете хоть как-то искупить вину, то побеспокойтесь отнести ее в нашу карету.

— Это будет сделано, — ответил фра Джироламо. — А после я стану молиться, чтобы Господь простил твои слова, полные ненависти. Со временем ты примешь то, что произошло. Но сначала мы помолимся за мадонну Лукрецию, чтобы ее пребывание в чистилище было кратким. А затем я приглашу священника, — последнюю фразу я восприняла как намеренное оскорбление тому, кто находился среди нас, — чтобы он совершил обряд помазания.

Он говорил со всеми нами, но взгляд его был обращен на моего отца, который все еще не успокоился, несмотря на старания Пико утешить друга.

— Давайте преклоним колени, — сказал Савонарола.

Пико, священник и оба монаха подчинились. Мы с Дзалуммой остались стоять возле матери. Отец тоже стоял, полный неукротимого гнева.

— Он убил ее.

— Он был десницей Господа, — яростно возразил Савонарола. — Всевышний ответил на наши молитвы, забрав к себе твою Лукрецию. Вскоре она будет с Ним, свободная от всех страданий. Это благословение по сравнению с той жизнью, которую она вела… Исход более благоприятный, чем даже исцеление здесь, на земле. Тебе следует быть благодарным. — Он помолчал, затем снова потребовал: — Преклони колени. Преклони колени и помолись вместе с нами, чтобы душа твоей жены попала в рай.

Отец всхлипнул так, что это было похоже на звериный рык, и остался стоять, грозно глядя на Доменико. Тот опустился на колени позади своего хозяина и, открыв глаза, встретился со взглядом отца. На его лице безошибочно читалось торжество. В этом злорадном выражении не было ничего от Бога, не было в нем праведности — один расчет, настолько порочный, что я, заметив это, перестала дышать.

Фра Доменико, по-прежнему сверля глазами отца, слегка качнул головой в сторону стола, где лежала моя мама, а затем медленно наклонил голову, указывая на меня.

Отец все видел и отпрянул.

— Преклони колени, — тихо вторил хозяину Доменико.

Грудь отца так высоко вздымалась, что мне показалось, могла лопнуть. А затем, закрыв лицо руками, он опустился на колени рядом с Пико.

Доменико улыбнулся, прикрыв веки.

Но я не склонила головы. И Дзалумма тоже. Я не поняла, что произошло между громилой-монахом и моим отцом. Я только знала, что отец позволил сломить себя.

В то мгновение, припав к телу мамы, я презирала отца так сильно, как никогда. Я даже не могу сказать, кого я тогда больше ненавидела: Всевышнего, Савонаролу, фра Доменико или отца. Поэтому я решила ненавидеть всех вместе.

После того как священник из Сан-Марко совершил над мамой последний обряд, ее отнесли в нашу карету. К этому времени почти вся толпа разошлась. Но, несмотря на горе, я все же заметила, что незнакомец, который помог мне подняться с пола, стоит на ступенях церкви и наблюдает.

Обратно мы поехали по мосту Санта-Тринита. Всю дорогу маму, закутанную в окровавленный горностай и изумрудный бархат, держал на руках отец. Он никому не позволил дотронуться до нее. Пико навязался в провожатые. Лично меня присутствие графа оскорбляло, но горе мессера Джованни было неподдельным. То, чем все обернулось, на самом деле опустошило его.

Но отец даже не смотрел в сторону Пико и всю дорогу просидел не шевелясь, так, чтобы даже случайно не дотронуться до него коленом или локтем. Он тихо молился за душу усопшей, попеременно произнося то «Отче наш», то «Аве Мария». Когда Пико присоединился к молитве, отец на секунду запнулся, словно не желая принимать помощь от друга, но потом смягчился и продолжил.

Не в силах выносить зрелища в карете, я начала смотреть в окошко. Меня оскорбляло, что Сан-Марко снаружи и виа Ларга выглядели как всегда. Люди осторожно шагали по скользким улицам, закутавшись от холода по самые глаза, но не было и признака скорби, никакого уважения к всесилию смерти.

Я и жалела отца, и гневалась на него. В то же самое время меня переполняло чувство ответственности, и именно оно руководило моими действиями, когда мы наконец прибыли домой. Карета подкатила к черному ходу, и я первая поднялась.

— Мессер Джованни, — обратилась я к графу Пико, словно мы оба были взрослыми, причем я была его наставницей. — Сегодня нужно договориться с могильщиком и пригласить священника на завтра. Ей хотелось быть похороненной на Санто-Спирито. Не могли бы вы оказать любезность…

Не успела я договорить, как Пико торжественно ответил:

— Почту за честь, мадонна Лиза. А пока… — Он повернулся к отцу, все еще державшему на руках тело моей матери. — Давайте вместе отнесем ее в дом.

— В ее покои, — сказала я. — Дзалумма, ступай вперед и накрой кровать чем-то, чтобы не испачкать, а затем вели слугам принести полотенца и воду.

Отец крепко прижал к груди мертвую жену.

— Я сам ее отнесу.

— Полно, — попробовал отговорить его Пико. — Тебе понадобится помощь. Хотя бы для того, чтобы вынести ее из кареты.

Отец упорствовал, отказываясь смотреть ему в глаза, но, наконец, кивнул. Мужчины вынесли маму из кареты, но сразу после этого отец забрал тело у графа.

— Теперь я сам.

И никакие уговоры не могли его разубедить, поэтому Пико сразу отправился в Санто-Спирито.

Дзалумма уже скрылась в доме. Я шла впереди отца на несколько шагов, он, как безумный, бормотал:

— Ave Maria, gratia plena Dominus tecum, bene-dicta tu…[11] Всемогущий Господь, позволь ее душе подняться к тебе. Такая мука, это я был виноват, с самого начала…

Горе придавало ему силы. Он вошел в дом, не умеряя шага, и преодолел высокую узкую лестницу.

Наверху, в покоях матери, уже ждала Дзалумма, заплаканная, но собранная.

— Воду сейчас принесут, — сказала она, — а кровать я уже подготовила.

Отец очень осторожно опустил маму на ложе, укрытое множеством старых простыней.

— Ну вот, — сказала я, — давай-ка это снимем.

Я потянулась к роскошной бархатной накидке изумрудного цвета, на горностаевой отделке которой застыли темные пятна крови. Дзалумма помогла мне вытащить ее из-под тела.

Когда мы это сделали, отец опустился на колени, схватил руку жены и поцеловал. Снизу донеслись скорбные крики — это возница начал рассказывать остальным слугам о том, что случилось. Скоро принесли воду и полотенца.

— Ты должен теперь уйти, — сказала я отцу, так и не вставшему с колен. — Мы будем омывать ее.

Он покачал головой, припадая к телу мамы.

— Мы должны молиться за нее. Молиться до тех пор, пока не получим знак от Всевышнего, что она на небесах и больше не страдает. Adveniat regnum tuum. Да приидет Царствие Твое.

— Хватит на сегодня молитв! Уходите! — В глазах Дзалуммы бушевала ярость.

Я встала между ними.

— Отец, если хочешь, то можешь продолжить в соседней комнате. — Я мягко оторвала его руку от маминой и, схватив покрепче, помогла ему подняться с пола. — Мы быстро, — сказала я, подвела его к порогу и, выпроводив, плотно прикрыла за ним дверь.

Потом я обернулась к кровати. Мельком взглянула на Дзалумму и увидела, что она смотрит на хозяйку взглядом, в котором горе смешалось с чистейшей любовью. Через мгновение мы оказались в объятиях друг друга, дав волю слезам.

— Как могло такое случиться? — всхлипывала я, прижавшись подбородком к ее плечу. — Как Господь допустил такой ужас?

— Бог дарует людям право выбора — делать добро или зло, — пробормотала Дзалумма. — Слишком часто люди выбирают второе.

Я любила маму больше всех на свете. Что до отца, то моя любовь к нему теперь сильно уменьшилась. Оставалась Дзалумма, только она. Нас всегда объединяла моя мама и необходимость ухаживать за ней; теперь нам с рабыней предстояло найти новую цель.

Дзалумма мягко похлопала меня по спине, словно я была младенцем.

— Ну, будет, будет, — вздохнула она.