Компромат на кардинала - Арсеньева Елена

Могут, как выяснилось. Вот теперь они взяли да и ушли …

Сергей захотел сказать себе: «Утро вечера мудренее, завтра что-нибудь придумаю!» – но уже вовсю было утро, нет, даже белый день. Двенадцать часов, елки!.. Значит, удалось-таки снова заснуть, даже не заметил когда. Родители, конечно, давно ушли на работу, но мама пожалела будить ненаглядного Сергуньку, спасибо ей, родимой. Вон, будильник подставила, чтобы сынуля не опоздал в институт, а он и будильника не слышал. Ладно, к черту, какой там институт, мало он его пропускал и еще раз пропустит, обойдется как-нибудь, тут дела поважнее.

Сергей сбегал попить компоту, потому что во рту было противно, будто червяков дохлых наелся, и горло саднило. Уж наверное, было ему где простыть, пока несся босой и полуголый в морозной ночи. Хотя нет, это не от простуды горло болит – небось надсадил его, пока корчился над мисюковским поганым унитазом.

Опять заколотило дрожью; Сергей снова забрался в постель и закутался до ушей. Гаврюша пришел, сел, глядя сонными глазами: он вообще любил поспать, а с кем-нибудь в компании – особенно. Сергей погладил его, Гаврюша тотчас растянулся на коврике возле дивана и засопел своим вечно простуженным собачьим носом. Сергей рассеянно перебирал пальцами черные завитки на его загривке и думал, что от собак никогда не изведаешь ни подлости, ни предательства, ни стыда, не то что от людей. Даже от самых как бы знаменитых.

Вот странно – у него совершенно не болела душа, хотя все-таки он убил человека и все такое. Если на тебя, к примеру, набросится взбесившийся зверь и ты его прикончишь, то не будешь рыдать над его хладным трупом, даже если до этого всю жизнь состоял в обществе защиты животных и носил только искусственные меховые изделия. Честно: если бы Мисюк хотел его убить и ограбить, Сергей, наверное, ужасался бы совершенно, так и угрызался бы этой самой совестью. А сейчас он лежал – и содрогался от непроходящей брезгливости, бога благодарил за то, что тот дал ему силы вовремя очухаться, дал силы сопротивляться. Проваляйся он еще немножко без сознания, черт знает, что могло бы случиться. Тогда оставалось одно – сразу пойти и повеситься. или вены себе перерезать или горло. Даже про маму не вспомнил бы, это точно. Бывают в жизни ситуации, когда лучше умереть, Сергей в это никогда не верил, а сейчас доподлинно знал.

«Стать раком перед мужиком…» Черт, да уж не она ли ему судьбу напророчила, та странная дама, случайная попутчица, со своим серьезным голосом и дурацкими стишками? Та самая, которая когда-то… Она это была? Не она? Было это? Не было? Или это всего лишь сон, один из многих безумных снов, которые тревожат молодое, полное жизни тело?

Ладно, бог с ним, с телом, но что ж за голова у него, если в нее всякая дурь лезет?! Нашел время! Вот уж не об этом, точно не об этом надо сейчас думать.

А думать надо о том, что убийство Мисюка будут расследовать. И узнают, что он был вечером в «Рэмбо», что ушел оттуда не один, а в компании с парнем – темноглазым таким, симпатичным, ну, с тем самым, который здесь танцует иногда. Как был парень одет? Вроде бы в кожаную курточку. Ах, в кожаную курточку? Не в ту ли самую, которая висит на вешалке в квартире убитого? А на его ножонках что было? Ботиночки? О-очень хорошо. И ботиночки имеют место быть в той же самой квартире, и черный свитерок, и майка, которая ближе к телу. «Гражданин Кудрявцев Сергей Николаевич? Ваши вещички? Признаете, значит… Ну, раз признаете, то пройдемте для выяснения обстоятельств происшествия. А вы, мамаша, сушите сухари!»

Мама… что будет с мамой? Никто так Сережку не любил, как она, и он так никого не любил, ну, может, только Майю. Ох, вот про кого он забыл! А с Майей-то что будет?! Они этого не перенесут, эти две самые главные женщины в жизни Сергея. Наверное, если бы он даже погиб, это для них было бы легче. Сначала труднее, а потом легче. Смерть, она такая… безвозвратная. Мертвые сраму не имут! А срам его, позор его… видеть его за решеткой, наголо остриженным, слышать бесцеремонные речи какого-нибудь наемного трепача-адвоката о мальчике, оберегавшем свою чистоту и поэтому убившем старого распутника… Но все будут думать даже против воли: было это все-таки? Или не было? Успел Мисюк? Или не успел?

Мама будет думать, отец, Майя. Девчонки, девочки, с которыми он танцевал, кокетничал, целовался, которые обожали его, расплывались при встречах в обалделых улыбках, смотрели на него плывущими от нежности глазами, и он на них смотрел…

Ему теперь не отмыться. И не пережить.

Господи, почему же все это так поздно в голову пришло? Почему не в те минуты, когда он был практически на набережной? Волга – она совсем рядом была, под откосом. Скатиться с обрыва, еще перемахнуть полоску асфальта – и сигануть с гранитного парапета ласточкой… улететь навсегда.

Просто. Быстро. И все бы уже было позади.

А сейчас надо что-то придумывать, веревку искать, что ли… Это все она напророчила, ведьма-попутчица. Она! Зачем она только посмотрела на Сергея своим странным, напряженным взглядом, зачем обратила на него внимание? Ну ехала бы своей дорогой, шла бы своим путем, так нет же! Наверное, она на него глаз положила, как все остальные женщины. И вот… Он всегда считал свою красоту и общую любовь даром бога, а теперь вдруг понял смысл слов, которые раньше всегда были только словами: «Горе тебе, если все говорят тебе только приятное!»

Вскочил, кинулся из комнаты. Гаврюша залаял, бросился следом, словно пытался удержать. Не удержишь, лучше не путайся под ногами, от твоей шерстяной, кудлатой любви еще тяжелее.

Нет, веревка – это ужасно, болтаться под потолком с вытаращенными глазами… «Я спросил электрика Петрова, почему у вас на шее провод, ничего Петров не отвечает, он висит и ботами качает…» Газ открыть, голову в духовку? А если дом рванет потом? Мало того, что его хоронить, да еще и все пропадет у родителей, квартира, вещи, деньги в тайничке, да и у скольких людей добро пропадет!..

Вены перерезать, залезть в ванну, уснуть? Долго. Еще передумаешь, испугаешься, начнешь сам себе «Скорую» вызывать. Приедут, спасут. В психушку увезут. Адвокат на процессе скажет: парнишка, мол, невменяемый был. Вообще он со сдвигами, вон, кончать с собой собирался…

Лучше не вены, лучше горло перерезать. Знать бы только, куда ножиком ударить, чтоб побыстрей все кончилось.

Сергей зашел на кухню, хотел еще компоту попить, да отчего-то страшно стало этого последнего желания . Выбрал в мамином столовом наборе самый острый нож, поправил его немножко на точиле. Ужасно вжикало лезвие…

Гаврюша, который таскался следом как пришитый, сел рядом, глядя снизу вверх сонными глазами. А говорят, собаки чувствуют, если у хозяина беда. Ничего этот теплый дурень не чувствует, ему чихать, что Сережка сейчас…

Главное дело, пес и в самом деле начал чихать. Придурок! Только настроение сбивает. И все-таки защемило сердце. Есть в собаках, в их безропотной преданности что-то, от чего порою бывает невыносимо. Нестерпимо! Может, Гаврюша умрет на его могиле…

Нет, надо запереть пса на кухне. Он не должен видеть!

Сергей покрепче закрыл кухонную дверь. Боясь передумать, рванул в комнату, встал перед зеркалом, нащупывая на шее, где тут бьется пульс. С силой надо ударить, наверное. Как можно резче! Главное, не промахнуться.

Глянул в зеркало… ну и вид. Глазищи провалились, вокруг черные круги, глаза натурально в четыре раза больше стали. Кто это ему говорил, какая-то дамочка из тех, что на индивидуалки ходят: «Вы, моя радость, – романтический герой!» Сейчас он точно романтический герой, даже кончать с собой собрался.

Интересно, как он будет выглядеть в гробу? Бледный? Желтый? Страшный? Или останется красивым? Хорошо бы… тогда как-то не так жутко было бы…

Ну все, все, хватит собой бесконечно любоваться! И так всю жизнь в зеркало смотрел – досмотрелся. Решил, так делай! А мысли мешают – так телевизор включи, чтоб орал погромче. Эх, сейчас бы какую-нибудь музыку веселую, самбу, например, а еще лучше – пасодобль, чтобы уйти красиво, с этаким движением плащом, которое называется «вероника»!

С движением ножом по горлу…

Не глядя, он ткнул в какую-то кнопку на пульте – и застыл с нелепо вывернутыми руками: в правой занесенный нож, в левой – простертый к телевизору пульт.

– …потому что мы ставим не Чехова какого-нибудь, а Булгакова! Здесь следует ожидать всего, всего самого неожиданного. Вот вы мне говорите: «Зрительская масса требует объяснений!» – Хохоток. – А что я могу объяснить? Читайте роман. Там есть сцены с обнаженкой? Есть. Почему их не может быть в спектакле? То меня, главное дело, упрекают за то, что я слишком вольно отношусь к булгаковскому тексту, то поедом едят, когда я намерен строго следовать букве романа. Уж как-нибудь договоритесь между собой!

Телевизор был у них довольно-таки старый, нагревался медленно. И Сергей все еще не верил своим ушам, пока слушал этот мягкий, чуточку бабий голос. Но вот засветился экран…