Невеста Борджа - Калогридис Джинн

— Просто причеши. Я оставлю их распущенными. Донна Эсмеральда вздернула подбородок и уставилась на меня с неодобрением.

— Донна Санча, вы — замужняя женщина.

— Лукреция тоже. А она носит волосы распущенными.

Эсмеральда гневно сверкнула глазами и, ничего не говоря, принялась расчесывать меня — отнюдь не бережно. Она была мне ближе родной матери, потому я не стала жаловаться и не позволила себе ойкать, когда она продиралась сквозь спутанные узлы.

Как только с причесыванием было покончено, я потребовала принести драгоценности. На шею я надела один из свадебных подарков от Джофре — изумруд размером с мой большой палец, а на голову — золотой венец с изумрудом поменьше, легший точно вдоль линии волос. От этого соседства мои глаза сделались зеленее драгоценных камней.

В таком наряде я вполне могла отправиться на бал, не то что на мессу.

Разодевшись, я пошла в покои моего супруга — и в коридоре наткнулась на одну из вчерашних куртизанок, выходящую из его комнаты. Она явно провела там всю ночь, а теперь слуга выставил ее. Во всяком случае, ее уход никак не соответствовал требованиям этикета: волосы у нее были растрепаны, туфли она держала в руке, а платье натянула наспех, даже не протащив нижнюю сорочку в разрез рукавов и не расправив ее. Маленькая грудь едва не выскакивала из слабо зашнурованного корсажа.

Она так преувеличенно старалась незамеченной прокрасться по коридору, что мне это показалось комичным. Глаза у нее были небесно-голубые, а волосы, распавшиеся на отдельные пряди, — какого-то странного рыжего оттенка. Когда я остановилась, преградив ей путь, куртизанка в тревоге уставилась на меня. Я выпрямилась, изображая из себя оскорбленную супругу, и устремила на нее испепеляющий взгляд, вполне достойный Лукреции.

— Мадонна! — еле помня себя от страха, прошептала куртизанка и согнулась в низком поклоне.

В таком виде она принялась пятиться от меня, а потом развернулась и опрометью кинулась прочь, шлепая босыми ногами по мраморному полу.

Благоразумно выждав некоторое время, я вошла в прихожую, где слуга Джофре сообщил мне, что его господин все еще спит, ибо выпил накануне слишком много вина.

Я позавтракала в одиночестве у себя в покоях, потом заскучала. Во дворце царила тишина. Несомненно, Джофре был не единственным, кто до сих пор не вылезал из постели.

До мессы оставалось несколько часов. Сегодня она должна была проходить с большей торжественностью, чем обычно, учитывая значительность праздника: Троицын день, или же Пятидесятница, праздник в честь чуда, произошедшего полторы тысячи лет назад, когда апостолы исполнились божественного огня и принялись проповедовать на языках, которых прежде не знали.

Но сегодня утром это чудо казалось мне далеким и бессмысленным; меня переполняли страх и ликование из-за событий, произошедших со мной в мой первый день пребывания среди Борджа. Не зная, куда себя деть, я прошла через вымощенную мрамором крытую галерею и спустилась в чудесный сад, который видела накануне со своего балкона. День был солнечным и теплым. Сад благоухал. С одной стороны дорожки выстроились миниатюрные апельсиновые деревья в терракотовых горшках; кроны, подстриженные в форме шара, были усыпаны душистыми белыми цветами. С другой стороны росли ухоженные розовые кусты, выпустившие нежные бутоны.

Я бродила одна, пока не ушла достаточно далеко, чтобы меня нельзя было увидеть с моего балкона, и вообще прочь от всех глаз — во всяком случае, так я думала. Наконец, почувствовав, что становится жарко, я присела на резную скамью в тени оливы и принялась обмахиваться веером.

— Мадонна, — донесся до меня тихий мужской голос, и я вздрогнула.

В этот миг я была убеждена, что Родриго из мести подослал ко мне убийцу. Я ахнула и схватилась за сердце.

Рядом со мной стоял человек, с ног до головы одетый в черное — его наряд вполне мог бы быть рясой простого священника, только вот воротник и манжеты этой рясы были из отличного бархата, а сама она — из шелка.

— Прошу прощения. Я, кажется, напугал вас, — сказал Чезаре.

Строгая простота наряда лишь подчеркивала красоту его лица. Он был совершенно не похож на своих брата и сестру; его черные прямые волосы спускались чуть ниже уровня подбородка, не доходя до плеч, а темная челка отчасти закрывала высокий лоб. Борода и усы Чезаре были аккуратно подстрижены, губы и руки отличались изящной формой, в отличие от отцовских. Он унаследовал от отца темные волосы и глаза, но красота ему досталась от матери, Ваноццы. В нем были изящество и достоинство, которыми не мог бы похвастать ни один из его родичей, невзирая на все их драгоценности и пышные наряды. В Лукреции и Папе Александре я чувствовала коварство, в Чезаре — потрясающий ум.