Прощай, Византия! - Степанова Татьяна Юрьевна

— Ириша, что ты говоришь?

— Она любила его больше, а в детстве нас часто путали… А потом путать перестали. Марк, за что они нас так? Почему они все нас так ненавидят?!

— Кто? О чем ты? Кто может вас ненавидеть? — Голос взволнованного Марка срывался.

— Ты все отлично знаешь, что ты мне впариваешь? Ты знаешь, что наша дражайшая семейка.., наша семейка Аддамс обречена. Приговорена, слышишь ты?!

— Ириша, девочка, я прошу, успокойся!

— Я не могу успокоиться. Как подумаю, что они там сейчас в морге ножами его режут… Словно это меня режут, вскрывают… Скажи, за что они его убили? Хотя что ты скажешь? Ты сам во всем виноват, Марк, ты! Мы все виноваты, но и ты тоже. Бросил жену, уехал, хлопнул дверью, характер выдержал, да? Сестре, Дуне, себя показал? Левку увез, тоже ей назло, чтобы побегала за тобой. Она-то побегала. А потом ее взяли и зарезали. И ты, ты был там почти рядом и палец о палец не ударил, не помог, не спас! Ты и нас с Федькой бросил здесь загибаться. А ведь ты что нам говорил? Чему нас учил? Ты вспомни. Обещал, что, несмотря на развод с Дуней, ты нам с братом по-прежнему останешься другом… Где же сейчас твоя дружба, твоя помощь? Ты и сына своего тоже бросил, трус ты последний после этого, трус! — Ира, ты безжалостна, ты несправедлива…

— Это потому, что мне страшно, Марк, мне дико страшно. Я знаю, меня тоже убьют. Нас всех убьют, отец правду говорил: они все нас ненавидят, все хотят нашей смерти.

— Да кто они?!

Ирина судорожно всхлипнула.

— Мы все сдохнем, вот увидишь, — простонала она, — а ты.., ты нас бросил, тебе на нас наплевать.

— Я вас не бросил, я… Ну, хочешь, я приеду прямо сейчас? — отчаянно спросил Марк. — Ира, ты хочешь, чтобы я приехал?

Она снова истерически всхлипнула.

— Молчишь. Кто там у вас? — после долгой паузы спросил он.

— Все.., наши… Они все здесь: Костя, Павел.

— И ты хочешь, чтобы и я тоже приехал?

— Нет, они.., они не разрешат, не позволят, опять вытолкают тебя взашей. — Ирина снова зарыдала. — А я так боюсь. Матери нет, мне и поговорить-то даже не с кем.

— А Зоя?

— Она у себя заперлась. Велела, чтобы ее оставили одну.

— Ира, как Лева? — тихо спросил Марк.

— Не бойся, хуже ему уже не будет. При нем врачиха дежурит.

— Завтра мы вместе поедем к Варваре Петровне в больницу. Куда ее увезли?

— В Склиф.

— Позвони мне утром, мы встретимся, и я тебя туда провожу. Скажи, а что за врач приглашен к сыну?

— Не знаю я, кажется, из тех, что психов лечат. Ладно, Марк…

— Только я тебя очень прошу, девочка, больше не пей.

— Ладно, учить и болтать вы все мастера. — Ирина швырнула трубку.

Часы внизу в столовой глухо пробили половину второго. Нина наконец-то решила идти к себе: Лева спал беспокойно, но дежурить возле него до рассвета не было никакого смысла. Надо было дать отдых и своим нервам. Раздеваясь, она думала о Марке Гольдере. Занят, занят его телефон в такой час… Может быть, он вообще не в Москве? Может, снова уехал за границу, а там перебои со связью? Но если он уехал куда-то, почему не позвонил? Не захотел, забыл, порвал с ней? А было ли что-то между ними, что можно вот так разом оборвать?

А тот, о ком она думала, сидел в этот поздний час на полу в комнате своей холостяцкой квартиры — новой, пустой, сохранившей запах евроремонта, без мебели, штор и жалюзи на окнах. На полу были разбросаны фотографии. Много фотографий. Почти все пятилетней, трехлетней давности. Он взял из вороха одну: яркие летние краски, улыбающиеся лица — три года назад он был еще женат и относительно счастлив. Они с женой Евдокией Абакановой и совсем тогда еще маленьким Левой отдыхали на Корфу. Евдокия… У его жены было редкое имя. Она смотрела на него со снимка, улыбаясь, обнимая его там, на снимке, нежно и властно. Тогда они еще были вместе — загорали, катались на яхте, строили планы о том, Как будут жить, как растить сына. Он коснулся лица жены — совершенство в каждой линии. Как же она, его жена, была красива. Как он любил ее за это и как потом — за это же самое ненавидел.

Он вспомнил, как сегодня днем о ней — его прекрасной, его неверной, его мертвой жене — его расспрашивал там, в этом сумрачном учреждении с решетками на окнах, этот меланхоличный здоровяк-опер из розыска, этот майор с лицом человека, измученного, как метко отметил Бродский, государством (именно так он охарактеризовал для себя Никиту Колосова). Что он знает о них, этот опер, этот милиционер? Что он может понять в их жизни? Если сам он, Марк, с некоторых пор ни черта в ней понять не может?

Часы пробили два раза. Ночь. Завтрашний день еще предстоит пережить. Нина легла, накрылась одеялом и.., и тут же откинула его. Села. На этот раз ей уж точно не послышалось. Шаги. Мимо по коридору. По лестнице вниз. Сердце ее забилось так, словно хотело выскочить. Ну, чего, чего, чего ты? Это ведь их дом, они в нем хозяева. Властны делать, что хотят, — когда хотят, не спать…

Она соскочила с дивана, поверх пижамы набросила шерстяную кофту. Вышла в коридор, спустилась по лестнице. Тихо в этом огромном неуютном старом доме. Но нет — внизу видна полоска света. Нина спустилась, пересекла темный холл, гостиную. Там кабинет их покойного отца Константина Ираклиевича. В кабинете она ни разу еще не бывала, его дверь всегда закрыта. А сейчас она лишь притворена, и из-за нее сочится свет. «Ну что же ты встала столбом, — сказала себе Нина. — Открой дверь, загляни. Давай, давай, смелее. Разве не для того ты здесь, чтобы подглядывать и подслушивать за всеми?»

Она зашла в кабинет — без стука, без спроса. Свет настольной лампы на письменном столе. Возле книжного стеллажа стоял высокий грузный мужчина в синем махровом халате. Он медленно обернулся. Нина узнала Павла Судакова. Позади него за отодвинутой створкой с книгами в стене был небольшой сейф. В его толстой стальной дверце торчала связка ключей. В руках Павла Судакова был какой-то плоский черный футляр — так в первое мгновение показалось Нине. Крышка его была поднята, и там, в его бархатном нутре, что-то тускло поблескивало. Нина почувствовала, что ей не хватает воздуха, уцепилась за дверь — ей померещилось бог знает что в этот ночной час, в этом доме, впавшем в смертную летаргию. В чувство ее привел спокойный (так ей показалось), почти ненормально спокойный мужской голос:

— Вам тоже не спится, Нина Георгиевна?

— Мне послышалось, показалось, что…

— Вам показалось, что в дом забрались воры или убийца? А это всего лишь я, бессонный, смиренный. — Павел наклонил голову. — Решил немного поработать. Работа отвлекает от бед и переживаний.

— Поработать? — Нина смотрела на футляр в его руках. Теперь она различала в бархатных гнездах монеты — такие желтые, очень странной, невиданной формы и, кажется.., золотые. Неужели правда золотые?

— Их здесь, в этой коробке, согласно старой описи, должно быть восемь, — тихо произнес Павел. — А их только пять. Вы, наш юный доктор, не знаете, что это может значить?

— Нет, — ответила ошеломленная, ничего не понимающая Нина.

— Ну, вот и я пока не знаю. — Павел закрыл крышку футляра. — Но разобраться придется. Я видел вас в соборе, Варвара сказала мне, кто вы такая. У вас было такое лицо.., милое, растерянное и отчего-то жутко несчастное. Вы очень несчастливы здесь у нас, правда?

— Я? Почему? Нет. Я тут на работе. Ваш племянник Лева — мой пациент. За эти дни здесь столько всего произошло, я никак не ожидала.., такое горе, ваш Федор убит, боже, — залепетала Нина.

— Племянник, брат… Все это очень плохо, ужасно. Я какое-то время буду жить здесь, — тихо сказал Павел. — У нас еще будет время с вами познакомиться. А теперь идите. Поздно уже, Нина Георгиевна… Идите, пожалуйста, спать.

За его широкой спиной зиял открытый сейф. В его двери все еще торчала связка ключей. Внезапно Нина вспомнила: эту самую увесистую связку она видела в руках У Варвары Петровны, причем не далее как вчера вечером.

Утро Никита Колосов провел на Петровке, 38. Вместе с московскими коллегами он отправился в экспертно-криминалистическое управление, где ознакомился с результатами баллистической экспертизы пуль. Долго сидели с экспертами над схемой места происшествия, смотрели видеозапись осмотра, устанавливая тот самый оконный проем в строящейся многоэтажке, откуда были сделаны выстрелы. Эксперты-баллисты сошлись во мнениях: судя по траектории, все три выстрела были сделаны с четвертого этажа (всего в недостроенном здании было девять законченных этажей). Для проверки повторно выехали на Мичуринский проспект, осмотрели дом, лестничные пролеты, стройплощадку, пытаясь установить, каким образом преступник попал на территорию строящегося объекта и, самое главное, каким путем мог оттуда уйти. К сожалению, удобных путей отхода было выявлено сразу несколько. Ничего конкретного не дала и детальная отработка прилегающего микрорайона. Московские оперативники бросили значительные силы на установление возможных очевидцев. Но этих самых важных очевидцев, несмотря на то, что убийство произошло днем, не было. Жители окрестных домов, пассажиры автобусов, прохожие не слышали выстрелов. Никто не заметил ничего подозрительного — ни человека, убегавшего через стройплощадку от многоэтажки, ни припаркованной машины, скрывшейся сразу же после того, как во дворе колледжа поднялась суматоха. Тот, кто застрелил Федора Абаканова, сделал свою работу чисто, быстро, крайне дерзко и профессионально. Не оставив следов, этот «некто» как фантом растворился в огромном городе. Колосов сравнивал оба убийства. В том, что оба они связаны, не было ни малейших сомнений, но разный на первый взгляд почерк, разные обстоятельства заставляли задуматься. «Там, на шоссе орудовал ножом, — размышлял Колосов. — Здесь использовал оптику, дерзость, жестокость… Эпатаж в обоих случаях налицо, но все же… Почему там нож, а здесь стрельба по живой мишени? Если правда он выслеживал мальчишку, вполне мог бы встретить его где-нибудь на улице вечером возле клуба или где они там, эти тинейджеры, собирались, финкой под ребро пырнуть, а не устраивать пальбу в белый свет, как в копейку… Или же это демонстрация силы? Стреляя среди бела дня, он хотел не только убить намеченную жертву, но и запугать.., запугать остальных?»