Прощай, Византия! - Степанова Татьяна Юрьевна

Некоторые обращались к Валету с просьбой спроворить новую ксиву-паспорт. И он делал это — кому за деньги, кому и так, из одного голого уважения. Он пускал к себе всех, кого знал. Развлекал игрой, ставил бесплатную выпивку, давал деньги в долг. Ждал, когда отдадут, не включая счетчика. «Валет, сука, человек, — говаривал про него Паша Сухой, на счету которого были три ходки (одна, правда, по глупости, по молодости, по пьянке) туда и обратно, — ежели бы все, суки, такими, как он, людьми, суки, были!»

Ираклий брал деньги в долг под процент на игру и на жизнь. Валет давал, давал, давал, не отказывал, пока Ираклий окончательно со всеми потрохами не запутался в его беспримерной, почти христианской доброте.

И вот после нудных, тягостных переговоров на Преображенском кладбище по поводу будущего захоронения урны с прахом новопреставленного брата Федора в фамильный склеп — могилу отца и деда — приехал он в «Джус-Джокер». Сидели «на задах заведения» в кабинете Валета.

— Я человек православный, — вещал Валет, вперяя тяжелый воловий взор свой в вечно включенный японский телевизор. — Слышь, Бетон?

— Слышу, — отвечал Ираклий.

— Бога я узрел, потому и хочу вести себя по-божески с такими, как ты. Что долги мне не платишь — это грех, тяжкий грех это, Бетон. Долги надо платить, и причем вовремя. Ты вникни в это, пойми.

— Я понимаю. Скоро у меня снова будут деньги. Часть я ведь уже вернул, — отвечал Ираклий.

— То, что ты вернул, я принял, вычел с твоего долга. Но это, парень, капля в море. — Валет щурился в телевизор. — Широко жить хочешь, красиво… Как с малолетства привык, да? Отвыкать, если что, тяжело тебе, Бетон, будет. Ой, смотри, тяжело… А жизнь, она ведь того… Как повернется… Сегодня этим боком, завтра тем. Гляди, гляди, это то самое место, что ли, показывают? — Он ткнул пальцем в экран — как раз по четвертому каналу шла «Дежурная часть» и корреспондент вел бойкий репортаж с Мичуринского проспекта, от ворот колледжа, называя вчерашнее убийство школьника «кровавой и небывалой трагедией». — Значит, это братана твоего младшего замочили? — спросил он. — Совсем плохие дела… Никудышные, говенные, прямо скажем… А ты что-то не шибко расстроен, Бетон, а? Или это мне только кажется? Так, говоришь, будут скоро деньги?

— Будут, Семен Иванович, слово даю.

— Мне твое слово, Бетон, не нужно. Ты его лучше себе дай. Я человек православный, добрый, терпеливый. Того же и тебе, щенку жадному, нахальному, от души желаю. Думаешь, приятно мне будет глядеть на тебя, как будешь ты в роще за Кольцевой на березе висеть, язык набок, дерьма полные штаны? А ведь дождешься, достукаешься, — Валет вздохнул, — исчерпаешь до дна мое божеское долготерпение…

— Я сказал — деньги будут. — Ираклий невольно услышал свой голос со стороны — хриплый, фальшивый, черт-те что, а не голос. Таким здесь, в Погрузочном тупике, в «Джус-Джокере» только шваль последняя разговаривает, когда пять баксов на ставку в долг стреляет. Надо что-то делать, брать себя в руки, перерождаться, проходить становление, меняться к лучшему, иначе…

— Ну ты смотри, что делают. — Валет, Семен Иванович Кондаков, человек православный, проведший в местах не столь отдаленных совсем немного — каких-то двенадцать лет оптом (подумаешь!), — комментировал уже репортаж о борьбе с птичьим гриппом в Турции, сменивший в «Новостях» репортаж с Мичуринского. — Курей живых в землю закапывают самосвалами, падлы. Вот, Бетон, гляди, что есть такое человек — дрянь, слизь, мокрота вонючая. А как шкуру свою, жизнь свою гнилую обезопасить, спасти хочет… Готовы все живое сгубить, в землю катками втрамбовать, лишь бы только им-то ничего не угрожало!

С экрана орали дурными голосами турецкие куры, которых по-варварски жестоко, за крылья, за шеи волокли какие-то совершенно фантастические (словно из «Звездных войн») персонажи в защитных противочумных костюмах, запихивали орущих птиц в полиэтиленовые мешки, ломая кости, обрывая перья. И этот птичий апокалипсис, эта птичья смерть здесь, в «Новостях», ставилась в один ряд с репортажем о другой смерти — от пуль, там во дворе колледжа на Мичуринском проспекте…

Ираклий почувствовал, что его вот-вот стошнит — слишком свежи еще были воспоминания, слишком точна, слишком жестока ассоциация.

— В следующий раз приеду уже с деньгами, — сказал он хрипло. — А сейчас… Семен Иваныч, в последний раз, а? Поставить хочу. Отвлечься, ну хоть немного — сотен пять?

— Проигрываешь же все время, Сашок наш мне докладывал, — хмыкнул Валет.

— А, пускай. Мне все равно.

— Зато мне не все равно. Сегодня ни копейки не дам, просадишь, — отрезал Валет. — Ну, вот и набычился, готово дело. Обиделся, что ли? Эх, ты, босота… А как вот за это расплачиваться будешь — оптом или в розницу? — Он полез в ящик стола (в кабинете, кроме вечно включенного телевизора, кожаных кресел, аквариума с тропическими рыбками, несгораемой кассы и факса, был еще и помпезный, красного дерева с инкрустацией, стол) и достал небольшой, изящной формы пистолет — в прошлом газовый, ныне же переделанный тайным умельцем для стрельбы боевыми патронами. — Такого еще не имеешь? Нет? Такой, как заказывал?

— Такой. Удобный, вполне подходящий. — Ираклий взял пистолет в руки, ощутил его холодную тяжесть. Он вспомнил, как неделю назад здесь же, в этом кабинете, был у него с Валетом этот самый разговор «о заказе».

— Полтора куска ствол, — сказал Валет, — плюсуем, считаем… Восемь кусков ты вернул, это точно, мне чужого не надо… Значит, выходит, долгу еще семнадцать с половиной. Попал бы ты, парень, не ко мне, добряге, к другому, с включенным счетчиком, давно было бы уж сто семнадцать… А там и до березы за Кольцевой недалече.

— Семен Иваныч, я…

— Ты вот, помню, говорил, у отца твоего покойного машина была хорошая, «Мерседес» — нет? — спросил Ваяет.

— Да, был, он сейчас в гараже на приколе. Брат мой старший мне его брать не разрешает. После раздела наследства мы эту тачку продадим.

— У тебя еще и старший брат, значит, имеется? — Валет снова щурился в телевизор. — Небось тоже хорошо жить хочет? Долго, богато, сладко?

— Что богато, это точно. Так я беру это? — Ираклий взвесил на ладони пистолет. — Ну, забирай, раз нужен. Что я, не даю, что ли? Раз надобность возникла, бери, владей. — Валет смерил его пытливым взглядом с ног до головы. — Да помни: Семен Иваныч добрый-то добрый, терпеливый, привыкший клиентов, друзей своих выручать, даже таких вот паразитов нахальных, как ты. Но и у него терпение не шар резиновый. В один прекрасный день лопнуть может. И тогда — догадайся, что?

— Я догадываюсь, — тихо сказал Ираклий, засовывая пистолет во внутренний карман своего щегольского английского кашемирового пальто.

— Пейзаж с березой, петлей, распоротым брюхом, с выпущенными к ., матери кишками. — Валет шумно вздохнул. — Как в кино, дорогой мой должничок, как в красивом американском кино.

— Ну, вот и побеседуем, днем это как-то все по-другому, чем ночью, правда, Нина Георгиевна? — сказал Павел Нине после завтрака.

Завтрак прошел в гробовом молчании. Сразу после завтрака Константин отослал Ираклия хлопотать о похоронах. Уехал сам — таким мрачным Нина его еще не видела. В Институт Склифосовского к Варваре Петровне собралась Ирина, с ней вызвалась поехать Зоя — ее синий «Пежо» скрылся за воротами. Нина с барабанным боем покормила Леву, судя по всему, ей теперь приходилось выполнять при нем обязанности не только врача, но и няни. В отсутствие Варвары Петровны о мальчике никто не вспоминал: всем сейчас было не до него. Говорить о приезде в Калмыково консультанта, специалиста по детским нервным заболеваниям — именно в такой роли, по мнению Нины, дом этот должна была посетить Катя, — сейчас тоже было просто не с кем. Кроме, конечно, Павла Судакова…

А он явно искал общества Нины — даже заглянул в детскую. Нина передала мальчика с рук на руки одной из домработниц. Та взяла Леву на руки и понесла в ванную — купать. Потом она должна была сменить белье и по просьбе Нины повесить новые шторы: те, что были на окнах, — темно-зеленые тяжелые с золотыми кистями, были слишком мрачны, затеняли комнату.

— Мальчику нужен свет, больше света, солнца, — пояснила свою идею Нина в присутствии Павла.

— Где вы видите солнце? — спросил он. За окном стояла пасмурная мгла.

Следом за ним Нина спустилась вниз, в кабинет. Днем он выглядел вполне респектабельно, даже скучновато — книжные стеллажи от пола до потолка, письменный стол. Потайного сейфа сейчас не было видно, он снова был замаскирован книжными полками. Нина прошлась вдоль них — Гёте, Гораций, Гомер, философ Ильин, физиолог Павлов, рядом Карл Маркс, Ленин — издание пятидесятых годов, труды Сталина — в этом доме с ними не подумали расстаться, целое собрание военных мемуаров, полки, сплошь заставленные технической литературой, а затем неожиданно «История церкви», Эллиан «Пестрые рассказы», «История Византии» в семи томах — дореволюционное издание, Ефрем Сирин, Сократ Схоластик, Библия.