Прощай, Византия! - Степанова Татьяна Юрьевна

Разговор следователя прокуратуры Пивоварова с Петром Елецким оказался коротким. Собственно, и не вышло никакого разговора. Чистосердечное признание, как смягчающее вину обстоятельство, как следователь ни старался, задержанного не соблазнило. Колосов наблюдал все эти отчаянные прокурорские потуги со стороны, тревожно ожидая вестей из университета. «Почему этот гад молчит? — думал он. — Он что, не понимает, что при таких уликах, при таком задержании с поличным он обречен. Почему он хочет идти по этому делу один? Какой ему смысл выгораживать Павла Судакова? Неужели из-за денег? Но к чему ему теперь — вот теперь деньги, когда он сядет пожизненно? Или он на что-то надеется?»

Затрещала рация:

— Никита Михайлович, Судаков здесь!

— Где? — Колосов не верил ушам — Он не скрылся?

— Да здесь, в здании университета. Мы его обнаружили выходящим из кабинета профессора Самойлова. — Голос сотрудника, ведущего наблюдение, звучал виновато. — Тут такая уйма народа — мы его едва не потеряли из вида. Какие будут указания?

— Берите его и везите в главк, — жестко приказал Колосов. — Мы со следователем и задержанным тоже едем туда.

Он подошел к Елецкому.

— Павел Судаков задержан, — сказал он хрипло. — Вы встретитесь на очной ставке.

— Нет бинта или платка носового? — тихо спросил Елецкий. Это была первая фраза, произнесенная нормальным человеческим голосом — без мата, стонов и проклятий.

Его разбитые «при разговоре» губы кровоточили. Колосов достал из кармана носовой платок, протянул ему. Потом вспомнил, что у Елецкого скованы наручниками руки.

— Ничего, давай, — Елецкий глянул на него снизу вверх.

Крик в доме подействовал на Катю и Кравченко по-разному: Катя снова кинулась к двери, наглухо закрытой изнутри. Кравченко — к окну на первом этаже.

Сбросив с себя куртку, он обмотал ею руку и вышиб стекло кулаком. Взобрался на подоконник, выбил остатки стекла ногой, протянул Кате руку:

— Держись, я тебя втащу!

— Вадик, я не влезу!

— Некогда болтать, держись!

— Лучше открой мне дверь.

Он скрылся в темноте, спрыгнув с подоконника в комнату. Катя осталась одна перед громадой дома. Что-то было не так в этой громаде, в этой тьме, посеребренной снегом… Катя запрокинула голову: там, на третьем этаже, на чердаке прямо над крыльцом зияла черная дыра — то самое окно, из которого чуть не вывалился Лева и которое они с Ниной осматривали, было распахнуто настежь.

Этого не может быть — он не мог забраться в дом через третий этаж. Тут ведь нет лестницы. А если он попал в дом не через это чердачное окно, тогда зачем, для чего оно открыто?!

Входная дверь распахнулась — Кравченко был на пороге.

— Вадик, скорей! — запоздало крикнула Катя. — Эй! Кто здесь в доме? Что у вас происходит? Кто кричал?

Ответом была темнота, тишина. Даже эхо молчало на бывшей госдаче.

— Свет не включается, а где щит или пробки у них, я не найду. — Вадим светил фонарем. Жалкое оранжевое пятнышко металось по стенам. Они пересекли холл. Кравченко едва не споткнулся — на полу поперек холла валялся опрокинутый ореховый столик — подставка для вазы. Осколки вазы лежали тут же. Дальше — в коридор: здесь поперек дороги валялось на боку кресло, словно преграждая кому-то путь. Пятнышко света скользило по обоям, наконец нащупало двери гостиной. На ковре — подушка, какие-то пятна…

Кравченко нагнулся, тронул их:

— Это кровь, свежая!

Свет фонаря выхватил из мрака чье-то лицо. Это было так неожиданно и так страшно, что сердце Кати замерло. Она вцепилась в Драгоценного. Со стены на них, вторгшихся в этот глухой неурочный час в запретную зону, смотрел портрет. Византийская мумия — в блеске имперском и золоте погон, в дыме кадильниц, в громе победных маршей, в орденах, лампасах и легионах, километрах колючей лагерной проволоки, в ужасе и славе — воскресшая из небытия.

— Черт, вот черт… — Кравченко не отрывал от портрета глаз. — А я думал, что он такое же мурло был, как Берия!

Катя увлекла его за собой. Кровавые следы обнаружились на дверном косяке. На полу в коридоре. Здесь тоже валялась преграда — опрокинутая горка, в которой хранился кузнецовский фарфор.

Кравченко повел фонарем влево — пятно света уперлось в дверь. Катя помнила: здесь на первом этаже рядом с кухней, на пороге которой они стояли, располагался чулан. На его двери она увидела свежие светлые выщерблины, царапины, пробоины, словно в эту дверь кто-то бил чем-то острым — бил, в слепой ярости намереваясь во чтобы то ни стало добраться до…

Кравченко приложил палец к губам и.., ногой (силы ему было не занимать) саданул по двери. Она затрещала, он снова ударил — в темноте за дверью раздался испуганный вопль, визг. Дверь сорвалась с петель. Кравченко сунулся в проем — свет фонарика заплясал по стенам, полкам, заставленным разным старым барахлом, спустился ниже, ниже и….

На полу за моющим пылесосом и какими-то полиэтиленовыми мешками Катя увидела Ирину, скорчившуюся, полуголую — в одной ночной рубашке, прикрывшую голову окровавленными руками. На ее плечах, на руках алели глубокие ножевые порезы. Ослепленная светом, она боялась взглянуть на них, только выла, скулила, как раненый зверек.

Катя бросилась к ней.

— Не бойся. Тебя никто не тронет. Что тут у вас стряслось? Мы услышали крики.

Ирина смотрела на нее мутными глазами — она не понимала, кто перед ней.

— Что с тобой? Где Нина, где мальчик?! Ира, ты слышишь меня, ты меня узнаешь? Помнишь, я приезжала к вам сюда? Что с тобой произошло?

— Оно.., оно набросилось на меня, — девушка тряслась, как в лихорадке, губы не слушались ее. — Я спала, потом проснулась… В моей комнате кто-то был. Он.., нет, оно… Оно набросилось на меня, пыталось убить. Я вскочила, побежала… Оно гналось за мной в темноте. Я спряталась здесь. Где оно?! — Она впилась в Катину руку, причинив боль наманикюренными ногтями.

В это время наверху раздался грохот — словно кто-то бился взаперти, вырываясь на свободу.

— Помогите! Пожалуйста, на помощь кто-нибудь!! Катя поняла: это кричит Нина.

— Оставайся с ней, — сказал Кравченко. — Я наверх. Где лестница?

— В холле. — Катя поднялась, увлекая за собой Ирину: от ужаса и потери крови та совсем ослабла. А из затхлого чулана, лишившегося двери и ставшего в темноте настоящей ловушкой, надо было срочно выбираться.

Петра Елецкого повезли в главк. Туда же должны были доставить и задержанного Павла Судакова. Очную ставку, несмотря на поздний час, решено было не откладывать. Независимо от ее результатов, Павла Судакова должны были задержать. И по дороге в главк Никита Колосов думал только о том, как лучше и профессиональнее выстроить обоюдный допрос наемника и заказчика.

Внезапно у него сработал мобильный. Звонил старший группы, посланной для обыска московской квартиры Петра Елецкого на Земляном Валу.

— Никита Михайлович, квартиру вскрыли. Тут коллеги с Петровки, понятые, — бодро докладывал старший группы. — Квартира в сталинском доме на пятом этаже. Дом рядом с Курским вокзалом, фасадом выходит на Садовое кольцо. При обыске найдены боеприпасы — патроны к пистолету «ТТ» и винтовке, а также документы.

— Какие? — спросил Колосов: он только что свернул следом за дежурной машиной, везущей Елецкого, с Большой Никитской в Никитский переулок, где располагался главк.

— Паспорт на имя Елецкого Петра Николаевича и пластиковая карта с его фотографией. Просроченная, правда, карта. Но зато тут указано его прежнее место работы.

— Какое место работы?

— До августа этого года он работал охранником частной школы танцев, расположенной по адресу: Колпачный переулок, 17. Знаю я этот переулок — это на Чистых Прудах. Утром туда надо будет подъехать, расспросить о Елецком владельца школы. Никита Михайлович… Михалыч, ты слышишь меня?

Сквозь лобовое стекло в эту самую минуту Колосов видел, как возле освещенного подъезда главка оперативники высаживают из дежурного «газика» скованного наручниками Елецкого.

Ощущение свершившейся катастрофы… Чудовищной ошибки… Упущенных — почти или уже бесповоротно — возможностей…На лестнице стоял леденящий холод — дуло с третьего этажа, с чердака. А на втором в одной из комнат кто-то что есть силы лупил чем-то тяжелым в дверь. Вадим Кравченко ринулся по коридору на шум. Луч фонарика выхватил из темноты на полу, на ковре что-то темное, бесформенное — это было детское одеяло. Дверь детской (Кравченко понял, что это детская, только влетев в комнату) была распахнута настежь. Он увидел пустую детскую кроватку. А в комнате напротив по-прежнему в дверь били чем-то тяжелым — дубовая дверь трещала под отчаянными ударами.

— Кто здесь? — крикнул Кравченко.

Одна из филенок двери с треском вылетела.

— Помогите, кто-нибудь! Павел, это вы? Меня заперли! — за дверью кричала Нина.