Прощай, Византия! - Степанова Татьяна Юрьевна

— Тогда можно ко мне, — неуверенно предложил он. — Отец на сборах, мать в «Крокус-Сити молл» улимонила, а это на весь день, до вечера.

— По дороге заедем куда-нибудь, купим джин-тоник, хорошо? — сказала Ирина. — У тебя деньги есть?

— Найдутся. — Стулов кивнул, вспомнив, какой пьяной была она на том, памятном обоим дне рождения Машки Муравьевой. Пьяных девиц он вообще-то не терпел, чурался, но с этой вот Иркой Абакановой отчего-то все было по-другому. Она и пьяная была желанна. И в конце концов, надо было и в положение войти, понять: у нее брат погиб, сестра, мать чуть ли не при смерти. Надо же как-то чем-то ей сейчас лечиться, успокаивать нервы?

— Все-таки кто убил твоего брата, как ты думаешь? — спросил он на первом светофоре.

Она не ответила, смотрела вперед, на машины, на дорогу пустыми, светлыми широко открытыми глазами.

В то время, когда они подъезжали к дому Стулова (новый элитный дом на проспекте двадцати шести Бакинских комиссаров), Зоя на своем «Пежо» ехала по Садовому кольцу. Как умная преданная сестра, она сразу же после разговора со «следователем», фамилию и лицо которого запомнила еще в тот, самый его первый визит в их дом, позвонила старшему брату Константину и пересказала всю беседу слово в слово.

Возле Курского вокзала ей попалась на глаза церковь — недавно отреставрированная и открытая, она сияла яркой сусальной позолотой своих куполов. Зоя остановила машину, зашла в церковь. Купила свечки. Стены в храме были голые, свежевыбеленные, икон было мало. Иконостас скрывали леса. Зоя поставила свечки, стояла тихо, глядя на мерцающие разноцветные лампады, на оранжевые огоньки, чувствуя, что жгучая тревога и беспокойство в душе словно бы тают, тают, плавятся, как этот вот желтый горячий душистый воск.

«Хорошо, — повторила она себе, — что там, в милиции теперь знают про ту семью в Волгограде».

Помедлив, вернулась к прилавку, купила еще свечек и поставила по новому кругу. Последний черный комочек страха растаял в сердце, как колкая льдинка. «Верно говорят, что это лучшая терапия, — подумала она с облегчением. — Энергетика здесь, в храме, и правда мощная, в этом точно попы не врут».

— Нехилое гнездышко, шер ами, — изрек Кравченко. Он довез Катю до самых ворот бывшей госдачи в Калмыкове. Часы показывали без четверти десять. День обещал быть ветреным — на бледном осеннем небе, освещенные неярким солнышком, паслись стада сизых, пухлых, как вата, облаков.

— Ты уезжай, я обратно автобусом. — Катя медлила покидать машину. Перед отъездом рано утром она созвонилась с Ниной, еще раз повторила «легенду внедрения», но здесь перед этим высоким забором, перед этими монолитными воротами «легенда» казалось такой жалкой, такой не правдоподобной. Катя чувствовала противный мандраж. Если бы она только знала, какие события ожидают ее в этом доме, мандраж, как шторм, сразу бы вырос до двенадцати баллов!

— Между прочим, если тебе это интересно, — продолжал вещать Драгоценный, уютно облокотившись на руль. — Генерал А, в этом гнездышке никогда не живал, шашлыков не едал, «Хванчкары» не пивал. Это постройка конца пятидесятых.

— Отсюда же не видно дома, — вздохнула Катя. — И все-то ты, Вадик, знаешь.

— Я точно знаю одно: здесь на пенсии сочинял свои мемуары и растил внука генерал С. Он же министр всякого там машиностроения, он же член совета обороны и всяких других тогда еще всесоюзных советов и союзов. Кстати, знаешь, какая байка ходила про этого министра Судакова? Как-то ночью Сталин — он, как известно, любил по ночам работать — звонит к Судакову на квартиру в сером доме на набережной. К телефону подходит домработница — деревенская, простая, без комплексов бабулька и спросонья: «Второй час ночи» — не просекает, что это за дед там, в трубку бухтит, да еще с кавказским акцентом. «Спал бы ты лучше, старый идол», — бросает она и вешает трубку.

— И что происходит дальше?

— Виссарионыч решает, что ошибся номером и тоже вешает трубку. Всего и делов-то, — Кравченко хмыкнул.

— Все, пока, я пошла. — Катя открыла дверь. (Господи, отчего ей так не хочется туда? К ногам точно гири привязаны. А ведь там Нина, там важное дело, связанное с раскрытием и расследованием убийств!)

— Бон суар, шер ами. А поцеловать меня страстно?!

Поцелуй. И еще поцелуй. С его сладким вкусом на губах и этим самым «старым идолом» в голове Катя, стараясь быть очень серьезной и собранной, стараясь не улыбаться, позвонила в калитку. Открыла ей тоже по виду явно домработница или дворничиха — не бабулька из анекдота, но весьма уже пожилая тетка в спортивном костюме с метлой. Катя увидела парковые аллеи, засыпанные сухой бурой листвой, ели, кирпичный фасад. И правда, никакого пузатого «сталинского ампира» с колоннадами — кирпичная трехэтажная коробка под крышей. Парк был лучше дома — просторный и тихий. Вот только эта затянувшаяся сухая стылая осень была ему абсолютно не к лицу. Все казалось каким-то голым, неприкрытым, болезненным, обглоданным — деревья, корявые спутанные сучья, кустарники-веники. На крыльце Катя увидела Нину в наброшенном на плечи пальто. И безмерно ей обрадовалась.

— Привет. — Нина, забыв об осторожности, схватила «коллегу-медика» за руку. — Ну, наконец-то!

— Ты что, одна тут? А где же хозяева? — шепотом спросила Катя.

— За завтраком были только сестры Ира и Зоя. Где их братья, понятия не имею. Даже этот, который Павел — ну, чудной-то, жертва аварии, и тот куда-то спозаранку то ли уехал, то ли сама не знаю что. — Нина повела Катю в холл. — Без этой их домоправительницы Варвары Петровны тут все на самотек пущено.

Катя почувствовала жестокое разочарование. Она приехала смотреть, наблюдать — а наблюдать-то и некого! Как говорится, не в зоопарке. Со стен (они с Ниной как раз переступили порог гостиной) пялились только охотничьи чучела-трофеи. И все в основном, как показалось донельзя раздосадованной Кате, какие-то сплошные козлы с рогами.

— Поднимемся сразу к мальчику, а потом Зоя выйдет, по-моему, она ванну принимает, и я тебя ей представлю как врача-консультанта. — Нина смотрела на Катю. — Ну и как тебе тут?

— Да пока не знаю. — Катя видела только просторный зал, высокий потолок, холодный камин, диваны, кресла, лампы, тяжелые шторы на окнах, картины.

— А как тебе он? — Нина подвела ее к полотну в тяжелой раме над диваном.

«Генерал…» — Катя узнала его, никогда не видевши прежде. Так вот, значит, с чем, точнее с кем было связано то странное Нинкино послание про портрет… Она обернулась — этот Нинкин взгляд — долгий из-под ее прекрасных длинных грузинских ресниц, вскользь… Черт побери!

— Между прочим… — Катя вспомнила Драгоценного, а также «старого идола» и все то немногое, что она сама лично слышала или читала про Ираклия Абаканова. — Между прочим, он страшно матом ругался. И говорят, что в застенках Сухановской тюрьмы он…

— Да, конечно.., конечно… Но отчего злу позволено быть вот таким? — тихо, как эхо, откликнулась Нина.

— Каким это таким? Что ты себе тут напридумывала? И совершенно ничего особенного. Просто очень красивый, точнее смазливый мужик. — Катя смотрела на портрет с вызовом, но в глубине души тоже была поражена. И было совершенно невозможно.., почти физически больно представить, что вот по этой могучей груди атлета, украшенной орденами, по этим широким золотопогонным плечам — причине женских вздохов и вожделений, — с хрустом ломая кости, проехались тяжелые колеса метро…

— Я хотела увидеть фото его сына, их отца Константина Ираклиевича, — шепнула Нина. — Но тут нет ни одного. Только в кабинете на столе маленькое в рамке. Больше всех из них на него похож Константин.

— А мальчик? — спросила Катя.

Нина покачала головой — нет, взяла ее за руку и повела наверх. Они поднялись на второй этаж. Прошли по коридору — Кате казалось, что они совсем одни в этом пустом огромном, похожем на советский санаторий, доме. Нина поманила ее к винтовой лестнице, ведущей на третий этаж.

— То самое окно, — шепнула она. — Я его уже трижды осматривала, и знаешь, там действительно высокий подоконник и запоры окна тугие. Лева мог бы туда влезть, но самостоятельно открыть окно ему было бы не под силу. Мне кажется, окно открыли специально и поставили его туда, на подоконник, тоже специально…

— Кто? — Катя тревожно оглянулась.

— Твой Никита сам ведь сказал, что тогда здесь были все они. — Нина сжала Катину руку. — А Лева ведь свидетель… Сейчас, конечно, тот, кто открыл тогда это окно, убедился, что он в таком состоянии, что не может ни рассказать о том, что случилось, ни опознать убийцу своей матери, их сестры…

— Их сестры? — Катя рассматривала окно наверху. — Нина, ты знаешь, у Никиты насчет этих убийств теперь, кажется, совсем другая версия.

— Другая версия? Какая?

Ответить Катя не успела — внизу послышались женские голоса. Перегнувшись через перила, Катя увидела домработницу в спортивном костюме. Она получала какие-то указания от невысокой молоденькой шатенки в шелковом коротком пеньюаре, сушившей при помощи фена короткие мокрые волосы.