Мизерере - Гранже Жан-Кристоф

— Извините меня. Это все волнение. Я считал, что справился с этим, но… — Он овладел собой. — Главное, я думал, что этот человек мертв. — Тень улыбки прорезала его бороду. — Вернее, я на это надеялся…

Казалось, он онемел от шока. Встреча с прошлым потрясла его. Или все дело в Касдане, слишком массивном и грозном.

Вмешался Волокин. В их паре он был добрым полицейским.

— Мы понимаем ваше волнение, месье Хансен. Не торопитесь. Что вы можете сказать об этом человеке? Почему вы называете его «дирижером»?

Хансен глубоко вдохнул:

— Меня арестовали в октябре семьдесят четвертого. Я обедал дома. Наверняка соседи донесли. Тогда то, что ты иностранец, было достаточным поводом для ареста. Некоторых расстреливали прямо у двери дома, без суда и следствия. Нередко заодно убивали и доносчиков. Воцарился хаос. Короче, ко мне нагрянула военизированная полиция. Меня избили и отвезли в ближайший полицейский участок, где продолжали бить. Я не жаловался. Там была настоящая бойня. Одному студенту пуля попала в спину. Солдаты по очереди обеими ногами прыгали на рану…

Хансен умолк. От нахлынувших воспоминаний у него перехватило дыхание. Волокин как можно мягче спросил:

— Что было потом?

Помолчав, швед снова заговорил со своим монотонным акцентом:

— Меня бросили в синий грузовичок национальной разведки. Их называли «синими мухами». Уши заткнули влажной ватой, а лицо закрыли кожаной маской, из-за которой я ничего не видел. По пути мне в голову приходили странные мысли. Я не сказал вам главного: я не был членом «Народного единства». Скорее, просто социалистом… В то время я достиг пика своей бродячей жизни. Много наркотиков, много секса, чуточку медитации… В семидесятом я оказался в Катманду и встретил там чилийцев, которые описывали режим Альенде как волшебную сказку. Воплощенная мечта битников о жизни в общине. Из чистого любопытства я отправился в Сантьяго. Курил коноплю. Бывал на политических сходках Движения революционных левых… В основном чтобы клеить активисток. В общем, мне мало что было известно. И все же в тот день, в автобусе, я дал себе слово. Ничего не говорить. Странная штука — пытка и страх. Сила, которая потрясает вас в прямом и переносном смысле слова. Вы узнаете о себе, кто вы на самом деле: трус или храбрец. Когда я увидел, как эти гады изо всех сил стараются причинить мне боль, я решил больше ничего не говорить. Проявить героизм. Пусть и бесполезный. Что ни говори, до тех пор я не сделал ничего особенного. Так хотя бы умру красиво!

Теперь заговорил Касдан:

— Куда вас отвезли?

— Не знаю. Наверное, на Виллу Гримальди. Главный центр пыток в Сантьяго. Я утратил чувство времени и расстояния. Когда ничего не слышишь, ничего не видишь и тебя то и дело бьют просто так, без причины, всякая мера становится относительной…

— Именно тогда вы встретили Гетца?

— Нет. В ту ночь… В общем, по-моему, была ночь… Я попал в лапы военных. Побои. Ругань. Потом ванна. Они топили меня раз за разом. Иногда в воде. Иногда в горячем парафине или в экскрементах. Но я по-прежнему молчал. Они решили попробовать электричество. Было почти смешно, потому что они явно не умели пользоваться этим аппаратом. И тогда-то появились французы.

— Французы?

— Да, я думаю, это были французы. В то время я не говорил на вашем языке.

— А они там чем занимались?

Хансен улыбнулся. Он отхлебнул вина, и лицо его чуть порозовело.

— Догадаться нетрудно. Они готовили чилийцев. Показывали им, как действуют эти орудия, к какому месту лучше прикладывать шокер. Хотя до меня доносилась и португальская речь. Наверняка «ученики» из Бразилии. Да, я оказался учебным материалом для стажеров…

Полицейские переглянулись. Очевидно, речь шла о французских военных, откомандированных в Чили, чтобы обучать палачей. Инструкторах, помогавших хунте поскорее раздавить противника. Если Франция замешана в репрессиях, последовавших за государственным переворотом, у правительства были серьезные основания следить за Вильгельмом Гетцем на случай, если у него развяжется язык…

Волокин первым нарушил молчание:

— Как долго вы оставались в этом… месте?

— Не знаю. Я то терял сознание, то приходил в себя… Потом меня увезли. Снова грузовичок, снова затычки в ушах и кожаная маска. На этот раз мы ехали действительно долго. Не меньше дня. И я оказался в совершенно другом месте. В больнице. Я чувствовал запах лекарств. Но это была странная больница, и, похоже, ее охраняли собаки. Повсюду нас преследовал лай.

— Вас перевезли туда, чтобы лечить?

— Так я и подумал. Наивный. На самом деле допрос продолжался… Точнее, эксперимент…

— Эксперимент?

— Я стал чем-то вроде подопытного кролика, понимаете? Мои палачи поняли, что сказать мне нечего. Зато мое тело еще могло им пригодиться. Я хочу сказать, оно стало сырьем, чтобы испытывать пределы человеческих страданий, понимаете?

Касдан угрюмо слушал. Ему к этому дерьму не привыкать. Он так и знал, знал с самого начала, что это расследование, связанное с Чили, заведет их в самую гущу человеческой подлости.

— Что с вами сделали в больнице? — спросил он.

— Мне освободили глаза и уши. Белые кафельные стены, запахи антисептики, лязганье инструментов. Я отупел от усталости и боли, но страх тут же проложил дорогу к моему мозгу. Я знал, что уже умер. То есть стал «desaparecido». Пропавшим без вести. Человеком, которого не найти ни в каких реестрах. Вам ведь известно, что у Управления национальной разведки не было письменных архивов? Ни следа, ни слова правды. Машина тотального уничтожения, которая…

— Месье Хансен, что произошло в больнице?

— Пришли врачи. В хирургических масках.

— А Гетц, человек с фотографии?

— Да, он появился тогда же. На нем не было ни халата, ни маски. Одетый в черное, он походил на священника. Один из хирургов обратился к нему. По имени. Слова, которые он произнес, навсегда врезались мне в память…

— Что за слова?

— «Можно начинать концерт».

— Концерт?

— Представьте себе. Так он сказал. И именно это произошло. Через несколько минут, пока врачи выбирали инструменты, я услышал голоса… Детские голоса. Негромкие, приглушенные, словно в кошмарном сне…

— А что пели эти дети?

— В те времена я слушал много классической музыки. И сразу узнал произведение. «Мизерере» Грегорио Аллегри. Очень известный хорал а капелла…

Открылся еще один кусочек мозаики. Чилийцы — очередное дикое извращение — оперировали своих «подопытных животных» под звуки хорала. Хансен высказал свои мысли вслух:

— Палачи-меломаны. Вам это ни о чем не напоминает? Ну конечно, о нацистах! В центре их зловещей системы была музыка! Хотя удивляться нечему.

— Почему?

— Сами врачи были немцами. Между собой они говорили по-немецки.

Древние кошмары возвращались к жизни, воспроизводя все те же схемы террора. Нацизм. Южноамериканские диктатуры. Почти природное родство.

После долгого колебания армянин решился задать главный вопрос:

— Что сделали с вами эти врачи?

— Я бы предпочел умолчать об этом. Они меня резали, кромсали, истязали… Разумеется, без анестезии. Я пережил все муки ада. Несмолкаемые детские голоса сливались с лязганьем инструментов и моими воплями, а боль буквально рвала мое тело на части…

Хансен умолк. Гости также хранили молчание. Темные глаза шведа закатились. Наконец Касдан решился вырвать у него последнее признание:

— Как вы спаслись?

Хансен вздрогнул. Постепенно улыбка вновь заиграла у него на губах.

— Как раз в этом месте моя история приобретает неожиданный оборот. Я хочу сказать, весьма оригинальный. Врачи предупредили меня, что собираются дать мне наркоз.

— Чтобы прекратить ваши страдания?

Расхохотавшись, швед допил свой бокал:

— Это не в их обычаях. Какое там. Они всего лишь хотели поиграть со мной.

— Поиграть?

— Хирурги склонились надо мной, чтобы объяснить, что у меня есть шанс спасти свою шкуру. Для этого достаточно дать правильный ответ… Они меня прооперируют. Удалят один орган. Потом дождутся, когда я очнусь от наркоза. И тогда я должен буду распознать свою боль. Догадаться, какой орган они удалили. Лишь при этом условии меня оставят в живых. Если я ошибусь, они будут удалять другие органы, но уже без обезболивания, пока смерть не прекратит мои мучения.

В маленькой гостиной повисло молчание. Такое же ледяное, как вечная мерзлота. Ни Касдан, ни Волокин не решались возобновить допрос.

Наконец Хансен заговорил снова:

— Я вспоминаю об этом, как о сне… Я мирно уснул под звуки детских голосов… Мое состояние походило на транс. В мозгу всплывали разные образы: коричневатая почка, черная печень, окровавленная мошонка… Что они у меня украдут? Удастся ли мне определить источник боли?