Мизерере - Гранже Жан-Кристоф

— Вы сумасшедший.

В очередной раз слова вырвались у Джексона непроизвольно. Они странно звучали в устах психиатра. Врач сменил тему, презрительно спросив:

— А как, по-вашему, распознать таких, как вы? Я имею в виду, нацистов?

— Очень просто. Наша одежда провоняла горелой плотью.

— Что?

Новый смешок. Очередное потрескивание.

— Я шучу. Ничто не отличает нас от низших существ. Вернее, невозможно заметить это различие. Как раз потому, что вы смотрите на нас снизу вверх. Из глубины вашего непробиваемого человеческого здравого смысла, всего того, что, как вам кажется, вам положено разделять с другими: чувство жалости, солидарности, взаимного уважения. Мы ничего подобного не испытываем. Это бы помешало нашему предназначению.

Вздох Джексона. Презрение сменилось усталостью. Гнев — подавленностью.

— Что делать с такими людьми, как вы? Что делать с немцами?

— Есть лишь один выход: истребить нас всех до единого. Вам следует нас искоренить. Иначе мы всегда будем трудиться над нашим делом. Мы запрограммированы, понимаете? В нашей крови живут ростки новой расы. Расы, которая диктует наш выбор. Расы, у которой вскоре появятся новые свойства. Если вы не уничтожите всех нас, вам не удастся помешать развитию этой высшей расы.

Стук отодвигаемого стула: Джексон поднялся.

— На сегодня остановимся на этом.

— Могу я получить копию записи?

— Для чего?

— Чтобы слушать музыку голосов. То, что мы сказали сегодня… между слов.

— Не понимаю.

— Ну конечно. Вот почему вы бесполезны, а я пребуду на страницах Истории.

— Вас отведут в камеру.

Новые недвусмысленные звуки. Джексон постучал в дверь камеры, чтобы за ними пришли.

Абсолютная тишина, свойственная цифровой технике, сменила потрескивания старой записи. Касдан нажал на «EJECT» и вынул диск.

— Больше Хартманна не беспокоили, — пояснил он. — Доказать его участие в какой-либо казни так и не удалось, к тому же психическое состояние защищало его от уголовной ответственности. Всего через пару недель он оказался на свободе. Создал свою секту и более десяти лет оставался в Берлине. Затем жалобы, поданные против его группы, вынудили Хартманна бежать из Германии. Он перебрался в Чили и основал Колонию «Асунсьон». Дальнейшее, по крайней мере то, что нам известно, я тебе уже рассказал.

Волокин встал и потянулся:

— Не понимаю, зачем слушать это старье? Это был кошмар, но он кончился.

— И это говоришь мне ты? Так или иначе, а этот кошмар, как ты его называешь, пробудился. Он вновь среди нас.

Касдан направлялся к входной двери, когда Волокин окликнул его:

— Погодите.

— Ну что еще?

— Есть одно дело.

Не вдаваясь в объяснения, русский свернул в гостиную и включил компьютер. Он так и не снял хирургические перчатки. Касдан встал у него за спиной:

— Что ты затеял?

— Пишу мейл.

— Кому?

— Это личное.

— По-твоему, нам нечем больше заняться?

Касдан подошел поближе. Волокин повторил:

— Это личное.

— Кому ты пишешь в такое время, накануне Рождества?

— Невесте.

Волокин и не сомневался, что произведет эффект, но молчание Касдана оказалось на редкость комичным. Его словно огрели молотком.

Через несколько секунд армянин не выдержал:

— Так у тебя есть невеста?

— До некоторой степени.

— А где она?

— В тюрьме.

— Она дилерша?

— Нет. Просто мы познакомились в тюряге.

— Как ты очутился в женской тюрьме?

— Можно мне дописать?

Касдан уселся в кресло. В комнате царила тьма. Русский заканчивал записку. Ответа он не получит. И никогда не получал. Еще один мейл, брошенный в море…

Он нажал на кнопку «ОТПРАВИТЬ» и закрыл свой почтовый ящик.

Старый армянин терпеливо ожидал в глубине гостиной. Волокин непременно все ему объяснит, да и сама мысль рассказать великану свою историю — свою тайну — вовсе ему не претила.

— Две тысячи четвертый год, — начал он без предисловий. — Я оказался под колпаком у наркоотдела. Несколько раз светился на их камерах слежения, но не по ту сторону баррикад, понимаете?

— Ты покупал себе наркоту?

Волокин молча улыбнулся.

— Они связались с моим начальником Греши и предупредили его, что передают материал в службу внутренней безопасности. Греши их успокоил, а меня отправил в ссылку. Записал в дурацкую программу. Что-то вроде обучения муай тай в тюрьмах.

— Ты преподавал тайский бокс в каталажке?

— Только азы. Практика, приправленная философскими разговорами. Насчет духовного послания боевых искусств и прочего. Хотя ребятам в тюряге на это насрать. Их интересовало лишь то, что мои приемы помогут им стать немного сильнее и опаснее.

— И при чем тут твоя подружка?

— Как ни странно, в списке тюрем числились и женские. В октябре я несколько раз побывал в тюрьме Флери и один раз занимался с бабами. Толкал речугу под хихиканье девок.

— И там ты встретил свою невесту?

— Ну да.

— Трахнулся с ней в раздевалке?

Воло не ответил, погрузившись в воспоминания.

В спортзале зэчки выстроились перед ним полукругом. Они пересмеивались, пихали друг друга локтями. Воло было не по себе. Он сразу определил лесбиянок, державшихся с неприкрытой враждебностью. И других. Дрожащих от возбуждения. Женщин, которых годами не касался мужчина, не считая тюремного врача. От них исходили мощные волны желания. Но желания порочного, озлобленного. Русский уже представлял себя подвешенным к кольцам, ставшим жертвой коллективного изнасилования.

В этом круге он узнал ее. Франческу Баталью. Трехкратная чемпионка мира по тайскому боксу среди женщин — с девяносто восьмого по две тысячи второй год. Четырехкратная чемпионка Европы в те же годы. Он сам восхищался ею во время соревнований в Берси в ноябре девяносто девятого. Это действительно оказалась фанатка тайского бокса, затерянная среди обломков жизни. Как она здесь очутилась?

После шоу заключенные бросились во двор, чтобы покурить и обменяться впечатлениями о котике, который только что скакал перед ними. Франчески среди них не было. Волокин расспросил о ней надсмотрщиц. Потом вернулся обратно. Поджав ноги, она сидела на мате, на лицо легла тень от решетки.

Здесь она жила собственной жизнью. Ей разрешили употреблять вегетарианскую пищу. На ней не было вещей животного происхождения. Даже кожаного шнурка. И ни одного лейбла, логотипа, который мог бы напоминать о всемирной эксплуатации. Волокин наблюдал за ней. Это было чистое тело. Голое дыхание. Словно рот без единой пломбы.

Воло предложил ей косячок. Она отказалась. Он спросил, можно ли ему присесть. Она снова отказала. Русский все-таки сел, решив идти напролом.

Он принялся скручивать косяк, следя за ней краешком глаза. Очень черные волосы, подстриженные под Клеопатру. Не лицо, а маска из древнегреческой трагедии. В черном топе и спортивных штанах. Кожа да кости. Такую худобу он встречал только у нариков, чью плоть сожрала наркота.

Но это была мнимая хрупкость. Франческа Баталья одним ударом пятки могла расколоть семь сложенных гипсовых плиток. Он видел ее в деле в Берси, когда спортивные состязания перешли в показательные выступления.

— За что ты здесь?

— За теракты.

— Какие теракты?

— Антиглобалистские.

Голос не был хриплым, как он ожидал, — а ведь у всех итальянок хриплые голоса. Ее акцент придавал особый вес каждому слову. Что-то вроде замедленного эффекта, от которого каждая ее фраза звучала пронзительно, завораживающе.

Волокин закурил косяк. У него дрожали руки.

Он проговорил с иронией, о которой тут же пожалел:

— Хочешь восстановить великий мировой баланс? Вынудить транснациональные корпорации вернуть свободу своей рабочей силе?

— Я хочу, чтобы транснациональные корпорации больше не могли называть рабочую силу своей. Чтобы исчезли притяжательные местоимения. Потому что исчезнут эксплуататоры и эксплуатируемые.

Волокин медленно выпустил струйку дыма:

— Это нереально. Просто утопия.

— Это утопия. Как раз поэтому она реальна.

Франческа говорила правду. Человек создан, чтобы мечтать, чтобы сражаться, а не смиряться со своей участью. Таков закон эволюции. Но главное, человек создан для поэзии. Утопия и есть поэзия. А поэзия всегда побеждает реальность.

— Что ты стоишь у меня над душой? — спросила она вдруг. — Решил полюбоваться на зверя в клетке?

Волокин улыбнулся. Вытянулся на мате. Его больше не трясло. Косяк подействовал.