Огромный черный корабль - Березин Федор Дмитриевич

Кукла скорчила нехорошую улыбочку и Лумис невольно прикинул, дотянется ли она носком сапога до его лица из сидячего положения, или ей все-таки придется привстать.

– А этот белоручка, тоже корреспондент? Или может он твой экскурсионный гид?

– В какой-то мере, так...

– Тогда, что это такое? – рявкнула ближняя «боевая подруга», тыча в нос Лумису синенькую карточку с аляповатым изображением тропического цветка – членский билет «орхидея» Бенса.

Лумис почувствовал, как непрочно сколоченный им воздушный замок рассыпается на мелкие-мелкие кирпичики. Тогда он сделал единственное, что ему оставалось – доверился судьбе. Конечно, он мог бы попытаться выдать себя за агента «патриотической полиции», но тогда бы его повезли на опознание прямо туда, а не к какой-то «бабушке Гретте», а там бы его опознали непременно. Все-таки глупо, несоизмеримо глупо и обидно так влипнуть, ко всему прочему, не успев помочь Баллади.

Их путешествие явно затягивалось и скорее всего не по вине водителя. Вероятно восставшие, ведя активные наступательные действия, захватывали квартал за кварталом. Те улицы, которые еще час назад были под эгидой Империи, теперь оказались отрезанными, это по всей видимости и заставляло шофера лавировать и кружить. Лумису привиделось несколько не слишком замысловатых вариантов окончания этой поездке. Самый простой и вероятный включал в себя: остановку бронемашины, толчок прикладом в спину, падение носом в стекломильметоловое шоссе и шипящий свист вылетающих из игломета иголок, а затем (это уже после), не слишком заношенный, в обтяжку, дамский сапог переворачивающий его, быстро остывающее, тело лицам вверх. Некрасивая перспектива, но это лучше, чем угодить в лапки молоденьких, желающих выслужиться, тюремщиц «бабушки Греты». Выпутаться из этой кутерьмы своими силами было невозможно и Лумис, глядя на поникшее тело Бенса, жалел об упущенной возможности, ведь все было бы совсем иначе, нажми он вовремя спусковую скобу.

– Ну, что он кружит, как вошь в не стираном белье? – процедила глав-сержант, выглядывая в бойницу. – А, Кукла? – прикрикнула она на рядовую.

– А я почем знаю, Жаба! – отрезала длинноволосая, затравлено глядя на бочкообразную начальницу.

«Женщины на войне, – размышлял Лумис, – милое зрелище. Просто дивишься, как быстро в условиях казармы приятное, по исходному состоянию, существо превращается в такую вот жуть».

– Да ты когда что-то знала, а? – подпрыгнула на своем месте глав-сержант спеполиции по кличке Жаба. – Ты же тупая как... – она запнулась, по-видимому, не смогла подобрать сравнение. – И рявкать перестань, а то наверну по зубикам, вмиг рыло станет, как у этого вояки.

Сравнение относилось к Лумису. Главному сержанту особого женского противо-повстанческого батальона «голубые драконы» очень понравилось последнее выражение, и она затряслась всем туловищем, ей было очень смешно.

И тут, произошел взрыв.

20. Кошмары леса

Сегодня у них очень много работы. Они готовятся переплыть Циалиму. Браст стал последнее время, особенно после встречи и прощания с паучком, очень интересоваться насекомыми. Про термитов-секачей он прочел в брошюрке взятой на прокат у дока Геклиса. Везет им: они вообще к таким мероприятиям не готовятся, просто подходят к реке строем (строй большой, по фронту, говорят, на километры растягивается), цепляются друг за дружку цепочкой – длинной цепочкой, даже снос течения им нипочем, – и так покуда крайний не ухватится за веточку на противоположном берегу. Все у них по-умному, хоть сами, следуя их биологическому устройству – дурни дурнями: края моста усилены, здесь целая куча держится, дабы не оторвало лапки последнему креплению. Потом по этому живому мосту начинается переход основной массы, идут строями, никто без дела не сидит и налегке не гуляет, кто куколок переносит, кто царицу термитника. Такие они коллективисты. Ну, а если уже река совсем велика, тогда еще проще: сцепятся все в такой большущий пребольшущий шар, внутри царица с царем, куколки, яйца недозрелые, а вокруг вся масса гребет, катится по воде, вроде отвалившегося колеса от древнего колесного парохода. И никто, опять же, не сачкует, все гребут по очереди, дабы те, что под водой не успели задохнуться.

Если бы Браст такие страсти про Мерактропию знал ранее, ни в жизнь бы не согласился участвовать в экспедиции, хотя кто бы его спрашивал, да и откуда он знал, ведь только в подводном транспорте сказали цель задания. Сейчас они с Пексманом максимально облегчали машину, снимали все что возможно. Другие занимались надуванием лодок и плотов, не ртами надували, а насосами, ясное дело. Плотики размеров приличных, еще бы, некоторые машины – до ста сорока тонн. Хорошо гаубица-стрелялка разобрана, та бы больше потянула. Мост их складной нужен для того, чтобы техника могла спуститься к более-менее чистой воде, через болотную прибрежную жижу. Вообще Циалима странная река. Если бы она такая широкая, как в середине к океану выходила, может, и внутренние области Мерактропии смогли бы освоить, а то ведь ближе к морю, она бьется на тысячеголовую дельту, каждая речушка становится так мала, что с воздуха вообще не наблюдается, за наклоненными многоэтажными деревьями-гигантами. Сама река, почти на всем протяжении, извивается по континенту, как бог на душу положит, суша ведь здесь ровная до жути, на всем материке вообще нет гор, даже средненькой высоты. А, кроме того, иногда в процессе движения река вообще преобразуется в цепочку абсолютно непроходимых болот-топей. Лишь по центру Мерактропия повышается постепенно – вся она в виде конуса, словно сыпали сверху песок, и лег он равномерно, скатываясь к краям. Так что река Циалима, хоть и самая большая здесь, но совсем несудоходна, а ведь дождей на материк валится неисчислимое множество в период муссонов. Но куда вода девается, док Геклис как-то разъяснил: впитывается она вся, как есть, в растительность двухсотметровую и воздуху обратно отдается через листочки, минуя океан, вот такое хитрое здесь туземное растительное царство, потому здесь всегда влажно, потому давление повышенное, и твари членистоногие до бешеных размеров вымахивают. А еще Геклис когда-то обмолвился, что в реках водится тритон-маэстро: назван он так за любовь к пению, в брачный сезон проявляемому, а нападает он стаями, зубы прокусывают сапог, ну, а яд парализует навсегда; нравится ему яйца свои откладывать прямо в не протухающие, всегда свежие консервы, дабы детишкам голодным, новорожденным была забава. И ведь обидно, что когда укусят и поволокут толпой, ни руку с иглометом поднять, дабы в голову собственную выстрелить, ни закричать, ничего ведь уже не сможешь. Короче таких страстей, Браст в последнее время наслушался, что республиканцы со своими летающими камерами пыток на «тянитолкаях», ни в какое сравнение не шли.