Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К - Фрай Макс

Знакомую парочку я, к величайшему своему удивлению, обнаружил возле ярко-желтой милицейской патрульной машины. Увидел их издалека, сначала обрадовался: дескать, нашлась моя пропажа, – а потом допер, что радоваться мне не следует. «Они ведь сейчас меня сдают, – с изумлением понял я. – Небось, за маньяка какого приняли… Поди докажи теперь, что я не маньяк! Хорошо хоть паспорт в кармане, бабки спрятаны дома, ножа окровавленного за пазухой вроде с утра не было, да и алкоголь из меня давным-давно выветрился… или все же свернуть куда-нибудь от греха?»

Но сворачивать уже было некуда: подворотни, мимо которых я сейчас шел, вели в глухие, тупиковые дворы; ни в одном из них у меня никогда не жила хоть какая-нибудь завалящая дама сердца, на которую можно в случае чего сослаться. Поэтому я решил вести себя, как подобает невинной жертве оговора: идти спокойно домой, словно бы не ведая о грядущих неприятностях.

Менты меня, ясен пень, затормозили. Загадочные незнакомцы, на которых я в настоящий момент был чертовски зол, к этому времени, небось, уже давно сверкали пятками где-то на соседней улице. Я, в полном согласии с составленным по дороге сценарием, скорчил удивленную рожу и подошел к стражам порядка с приветливой улыбкой на устах. Даже «доброй ночи» пожелал, словно был уверен, что остановили они меня с единственной целью развеять патрульную скуку. Они потребовали документы. Я улыбнулся еще шире и полез в карман за паспортом. Хранители миропорядка принялись его разглядывать; добравшись до последней страницы, стали листать назад, словно бы надеясь обнаружить там тайное имя бога, или еще какую мистическую хренотень.

– Так. Значит… Максим, – сверившись с подписью под фотографией, резюмировал пожилой старшина. – Ничего, что без отчества? Ты мне не то что в сыновья – во внуки годишься.

Я с энтузиазмом закивал, всем своим видом показывая, что именно такого деда мечтал иметь всю жизнь, да вот, не сложилось как-то…

– Тут ребята проходили, жаловались, что ты за ними по всему городу бродишь, – ворчливо, но вполне добродушно, словно бы заразившись моим дружелюбием, сообщил его коллега.

– Не знаю, – говорю, разбавляя свою, и без того идиотическую, улыбку насыщенным раствором дебильной наивности. – Я просто домой иду. Я живу тут рядом.

Стражи порядка авторитетно кивают: не зря ведь штамп прописки изучали полторы минуты; начертанный там адрес свидетельствует в мою пользу.

– Значит, ты за ними не шел? – удовлетворенно спрашивает старшина.

– Да не знаю, – пожимаю плечами, – может, и шел. Были впереди какие-то прохожие, но я внимания не обращал…

Менты понимающе переглядываются. Наверное, с самого начала решили, что жалобщикам все примерещилось, и остановили меня только для порядка. Новоиспеченный «дедушка» кивает:

– Ясно. Они решили, что ты за ними следишь, и испугались. Сейчас ведь что творится? В газетах только и пишут про убийства да грабеж… Ты-то чего один так поздно гуляешь?

– Влюбился, – говорю, стыдливо осклабившись. Убойный аргумент.

Мы расстаемся друзьями, и я наконец могу отправляться домой, заботиться о своей оголодавшей и измученной дурацкими переживаниями тушке.

В восточнославянской мифологии древнее название рая и райского мирового древа, у вершины которого обитали птицы и души умерших. Согласно украинскому преданию, ключи от вырия когда-то были у вороны, но та прогневала бога, и ключи передали другой птице.

Их было двое, и порой им казалось, что дела всегда обстояли таким образом. (Память клялась мамой, тельняшку на груди рвала, божилась, будто познакомились они, дескать, всего-то шесть лет назад, но память – дура, сказочница, бесталанная визажистка, ей веры нет.)

Они никогда не называли друг друга по имени: оба полагали, что подобное обращение прозвучит нелепо, как лепет безумца, увлеченного беседой с самим собой. Даже личные местоимения «он», «она» – казались им некоторым излишеством. «Мы» – еще куда ни шло…

Они имели странную власть над людьми и событиями, но не умели повернуть ее себе на пользу, ибо само понятие «пользы» не укладывалось в их головах; стратегические расчеты казались насилием над разумом, а немногочисленные попытки обдумать собственное будущее парализовывали волю. Поэтому они жили одним днем и играли с миром, как младенцы с набором цветных кубиков: любая конструкция, причудливая ли, уродливая ли, возникала лишь для того, чтобы тут же быть разрушенной неловким движением могущественной, но неумелой руки; руинам же всякий раз было суждено чудесное превращение в волшебный лабиринт – впрочем, и это случалось лишь на краткое мгновение.

Они бодрствовали по ночам, поскольку обязанность жить в одном ритме с прочими людьми казалась им сущей мукой. Оба физически ощущали давление всеобщего распорядка и полагали его разрушительным; сопротивление было возможно, но утомительно. Куда проще оказалось организовать свое бытие таким образом, чтобы засыпать в тот момент, когда люди идут на работу; просыпаться во время всеобщей послеобеденной истомы; отправляться на прогулку, убедившись, что грозное большинство уже добровольно очистило территорию.

Эффект превзошел самые смелые их ожидания. Смена распорядка оказалась равносильна эмиграции в иное измерение: тот, кто выходит на улицу лишь в темноте, добывает еду и одежду с помощью хитроумных ухищрений и ограничивает человеческие контакты почти исключительно случайными встречами и странными происшествиями, становится обитателем изнанки реальности. Утрачивая понемногу представление о том, как выглядит повседневный мир, ночной житель постепенно узнает тайное его устройство. Ничего удивительного: где, как не на изнанке, можно обнаружить и во всех подробностях разглядеть швы, узлы и следы штопки…

Как они умудрялись существовать без работы, пособий, стипендий, щедрых покровителей, пренебрегая множеством обыденных ритуалов, утомительных, но полезных для выживания? Да им просто в голову не приходило, будто обойтись без постоянных доходов невозможно; к стабильности они не стремились, социальных гарантий от судьбы не требовали; мелкие житейские проблемы утрясались сами собой и почти всегда в срок, а других и не было. Он умел находить деньги среди палой листвы, на цветочных клумбах, под скамейками на бульваре и среди использованных проездных талонов на троллейбусных остановках. Понемногу, зато стабильно: как минимум рубль за прогулку. Непревзойденным рекордом был лиловый четвертак, фантастическая по их меркам сумма. Она пробовала перенять мудреное сие искусство, но не слишком преуспела: на глаза попадались исключительно медные монетки; впрочем, при известных усилиях за ночь набирался все тот же рубль, или около того.