Маг в законе. Том 2 - Олди Генри Лайон

– Не могу, – отвечает. – Не хочу. Не буду.

Рядом жена любимая на миг к плечу щекой прижалась.

Правильно ответил, значит.

– Почему?

– Это – учителя.

– Это паутина! паутина!

– Нет. Это – учителя.

Человек с бревна вскочил. Остаток ситничка под ноги бросил; растоптал. Не надо быть семи пядей во лбу, не надо в людях читать, как в детской книжке, чтобы понять: взаправду. Нет в человеке притворства. Другое есть: ждал он чего-то, долго ждал, страстно ждал – не дождался.

Так надежда у тех, кто давным-давно надеяться разучился, последние силы отнимает.

– Паутина это! паутина! дураки вы, оба! Маги хреновы! Учитель – учит! ученик – учится! А вы?! а – они?!

– Они учили; мы – учились. И нечего орать, не дома…

Это опять Акулина. Где скандал, там ей молчать хуже нету. Хотя ерунду спорола: он-то как раз здесь дома.

Он, Дух Закона.

Вот беда: думаешь – "Дух Закона", убеждаешь себя – "Дух Закона"! ан выходит все одно по-старому – "человек"…

Человек вдруг успокоился. Даже улыбаться стал.

– Они, значит, учили? – спрашивает. – А вы, значит, учились? Ну-ка, ну-ка, давайте присмотримся…

Ногой прелую хвою раскидал, местечко расчистил.

Подобрал воробьиное перышко.

– Вот, – бурчит под нос, – вот! это пускай будешь ты, умник…

Вылетело перышко из пальцев, кружится, пляшет, опускается наземь. Летело пером, опустилось Федькой. Ма-аленьким таким Федькой, смешным. Большой Федька прямо не удержался – хмыкнул весело. Ишь, глупый Дух (сложилось! наконец! не человек – Дух!..), нашел, чем удивить магов в Законе.

Карта, пусть чистая – вот она, в руке.

Это вам не перышко.

Поиграй, дружок, напоследок, прежде чем распрощаемся.

А Федор-маленький забегал туда-сюда, пыль вокруг взметнул. Осела пыль столиками, деревьями, людскими фигурками: вон профессорша, вон Илья Семенович, дальше Княгиня с мандолиной. Струны перебирает, на лице – покой, тишина. И поет Федор-маленький, приспустив веки:

• – …я – призрак забытого замка.
• Хранитель закрытого зала.
• На мраморе плит, в тишине нерожденного слова,
• Храню я остатки былого,
• Останки былого…

Кольнуло тут Федора-большого в самое сердце. Иглой; навылет. Откуда боль? откуда игла? кто знает… Самого себя со стороны увидеть – не шутка, да только в этой ли шутке дело? Гляди, маг, гляди внимательней: вот ты, вот Княгиня – крестная, наставница… вот ты поешь, она играет… ты – поешь… она – играет…

Откуда – игла?!

Откуда – паутина?! Тянутся нити меж маленькими Федькой да Рашкой, вяжут… связывают… из двоих одного делают…

…тело вжимается в тело. Раз за разом, прибоем – в скалы.

И чувствует новый Федор, без возраста, без стыда – меняется. Словно каждое соприкосновение обтесывает его под Княгиню: хрупкими стали плечи, длиннее – пальцы, вот синяя жилка пробилась на шее…

Где мужчина?

Где женщина?

Некто сам себя любит.

Некто?.. никто.

– Плохо видно? – спросил Дух. – Ну что ж, смотри иначе…

Другое перышко с неба пало. Другая Княгиня рядом с первой образовалась. Рояль перед ней – белый, лаковый. Бегают нервные пальцы по клавишам, ласкают, бередят; приспустила Рашель трепетные веки, головой качает, поет:

• – Я Вам не снилась никогда.
• Зачем же лгать? – я это знаю.
• И с тихой нежностью внимаю
• Решенью Вашего суда…

Она-то поет, а Дух подпевает ехидно, мерзавец:

• – Тидли-там, тидли-тут,
• Потерявши, хрен найдут!..

Охнул Федор-большой. Потому охнул, что увидел до конца. Потому что припев песенки дурацкой будто взгляд ему слезой промыл. Где Княгиня, где Федор?! – похожи, пуще матери с сыном… Интонации, манера, глаза одинаково жмурят, в конце фраз придыхание одинаковое. Разве что Федор пожестче будет, и еще: не любит Рашель с ритмом играться, ровней у нее стих выходит.

– Ровней? – проклятый Дух словно мысли подслушал. – А если так?

Падают сверху перышки.

Опускаются людьми.

Теми, которые крылья… которые за плечами.

Вот: играет на клавикорде Фира-Кокотка. Вот: развеселившись, сбив ермолку на затылок, распевает "А клейничкер винтелэ"^[15] Абраша-Веронец. Вот: Ефрем Жемчужный приник к гитаре, оглашая ночное небо над табором – «Да ту, мри тэрны хуланы, подэка бахтало дэстой!»^[16] Вот: замирает зал, внимая тенору-гиганту во фраке. Вот: бродячий лирник, мальчишка-флейтист…

Холодно Федору-большому. Зябко. Страшно смотреть; страшно слушать. От всех по кусочку живому оторвать, в кучу собрать, ладонями сбить воедино – что из чужого-живого получится?