Что-то страшное грядёт - Брэдбери Рэй Дуглас

Новые и новые уродцы с лицами цвета постелей, на которых столь многие понесли поражение в битве душ, возникали из теней, чтобы включиться в растущий и все более любопытствующий хоровод вокруг Чарлза Хэлоуэя и оброненного им бремени.

Вилл прервал свои отчаянные попытки вернуть Джиму жизнь, нажимая и отпуская, нажимая и отпуская грудную клетку. Его не страшили эти зрители в ночи — сейчас не время бояться! А хоть бы и время — эти уродцы, чувствовал он, глотали ночной воздух с такой жадностью, как будто много лет им не дышалось так вольно, так хорошо!

На глазах у Чарлза Хэлоуэя и на по-лисьему горящих, по-рачьему влажных, подернутых пленкой глазах отстраненных наблюдателей плоть мальчика, который был мистером Мраком, становилась еще холоднее, и по мере того, как смерть корчевала корни кошмаров, каллиграфические рисунки и смутные молнии набросков, скручиваясь, извиваясь и расправляясь, подобно зловещим знаменам проигранной войны, начали исчезать с кожи простертого на земле маленького тела.

Два десятка уродцев испуганно озирались, как если бы луна вдруг располнела и все прозрели; они растирали запястья, словно освобожденные от оков, разминали шеи, как будто с понурых плеч свалилось тяжелое бремя. Исторгнутые из долгого небытия, они растерянно моргали, не веря своим глазам: рассадник их недоли был простерт на земле возле выдохшейся карусели. Достань им отваги, они могли бы протянуть дрожащие руки к усмиренному смертью рту, к мраморным прожилкам лба. Теперь же они оцепенело смотрели, как один за другим их портреты, воплощения смертной алчности, злобы, мерзких прегрешений, изумрудные копии слепых в своем заблуждении глаз, искривленных муками ртов, плененных страстями тел таяли на поверхности ничтожного снежного сугробика. Вот растаял Скелет! Вот семенящий по-крабьи боком Карлик! Вот Глотатель лавы оставил осеннюю плоть, за ним последовал весь в черном Лондонский палач, вот взмыл и пропал, обратился в чистейший воздух Его Тончайшее Великолепие, Воздухоплаватель, Человек-Монгольфьер, вот разбежались ватаги и шайки… Смерть отмыла чертежную доску!

И лежит на земле просто мертвый мальчишка, без единого синяка-картинки, глядя на звезды пустыми глазами мистера Мрака.

— Ах-х-х-х…

Притаившийся в тени диковинный народец дружно вздохнул с облегчением.

Может быть, каллиопа рявкнула напоследок, точно шпрех-шталмейстер. Может быть, гром в облаках перевернулся с бока на бок во сне. Внезапно все пришло в движение. Уродцы бросились врассыпную. На север, на юг, на восток, на запад, освобожденные от шатров, от хозяина, от нечистых законов, главное — освобожденные друг от друга, они бежали, словно спасающиеся от бури поросята-альбиносы, беззубые вепри, испуганные мишки-губачи.

Должно быть, при этом каждый на бегу задел по растяжке, выдернул по колу.

Потому что небо сотряс последний вдох и предсмертный выдох, запавший рокот и вой сжимающегося мрака — то рушились шатры.

Шипя, как гадюки, извиваясь, как кобры, взбесившиеся веревки скользили, хлестали, косили траву стелющимися бичами.

Костяк огромного Главного Шатра уродцев бился в конвульсиях, мелкие кости отделялись от средних, средние от огромных, как у бронтозавра. Все колыхалось, предвещая развал.

Шатер зверинца сложился, точно черный испанский веер.

По велению ветра рушились остроконечные силуэты малых шатров на лугу.

И наконец, после минутной заминки, Главный Шатер, эта огромная меланхолическая ящероптица-наседка, захваченный низвергающимся вихрем, оборвал три сотни пеньковых змей, с треском сломал черные колья, разбросав их вокруг, будто зубы из циклопической челюсти, и захлопал сотнями квадратных метров плесневелых крыльев, как бы пытаясь взлететь, однако эту тушу, подвластную элементарному земному тяготению, неизбежно должна была сокрушить ее собственная парализованная тяжесть.

Пахнущие землей, горячие, влажные выдохи Шатра разметывали конфетти, превосходящие возрастом венецианские каналы, и комья розовой сахарной ваты, напоминавшие заношенные горжетки. Горестно вздыхая, Шатер сбрасывал свою шкуру, расставаясь с брезентовой плотью, и наконец с троекратным громом, как от пушечных залпов, рухнули вниз старинные балки, слагавшие хребет увечного монстра.

Каллиопа несуразно булькала на ветру.

Поезд стоял одиноко в поле, точно брошенная игрушка.

Высоко на еще уцелевших шестах вымпелы с намалеванными изображениями уродцев похлопали в ладони напоследок, а затем шлепнулись на землю.