Короля играет свита - Арсеньева Елена

“Только эти двое преданы ордену всецело, — в который уже раз подумал Литта. — Остальные всего лишь исполняют державную волю, следуя нашим обрядам и исполняя наши нормы. Ну что ж, пусть хотя бы так.

Пока — хотя бы так, но уж потом, после… Россия, дикая, дикая страна! Не странно ли, что именно здесь возможно возрождение нашего попранного величия?..”

— Да, бегство Гомпеша — позорное пятно на всех братьях, ваше величество, — своим низким, красивым голосом проговорил Литта, чуть выступая вперед и оттесняя насмешника Безбородко.

— Бывшего магистра в малой степени извиняет лишь то, что он попытался спасти главные святыни ордена.

Из собора Ла Валетты [17] он прихватил с собою обломок креста, на котором был распят Иисус Христос, мощи правой руки Иоанна Крестителя и чудотворный образ Богоматери Палермо.

Хотя бы эти драгоценности не достанутся французским вандалам-республиканцам, на чьих руках — кровь христианнейшего государя.

Павел бросил на Литту прочувствованный взор. Ничем нельзя было сильнее растрогать его сердце, как упоминанием о пролитой государевой крови.

Смерть на эшафоте Людовика XVI и королевы Марии — Антуанетты произвела на него огромное и удручающее впечатление. Честно говоря, граф Литта, бывший в душе немалым циником, готов был порою благословлять санкюлотов [18], отрубивших головы своим монархам.

Именно это событие пробудило самые рыцарские чувства в душе простоватого российского императора и заставило его со всею пылкостью ринуться в ряды Мальтийского ордена, в коем он видел последний оплот сил монархии против революционной тьмы, надвинувшейся на Европу.

— Минутку, граф, — вдруг спохватился император.

— Вы сказали — “бывшего магистра”? Как, разве Гомпеш больше не…

— Изменник лишен сана по единогласному постановлению шефов всех “языков” [19], — пояснил Литта.

— Более того! Шеф немецкого “языка” князь Хайтерсхайм потребовал подвергнуть бывшего великого магистра публичному суду рыцарской и христианской чести.

Бавария, впрочем, сохранила ему верность, но лишь потому, что родственники Гомпеша занимают высокие должности при дворе, курфюрста. А вообще-то обстоятельства наши сейчас плохи, совсем плохи…

Неаполитанский король удалил из своей столицы мальтийского посланника и даже приказал снять герб ордена с нашей резиденции в Неаполе.

Великий герцог Тосканский и король Сардинии немедленно вслед за сдачей Мальты конфисковали в свою пользу все имущество ордена.

Точно так же лишились всего права на свое имущество, равно как и на земли, и госпитальеры в Австрии — правда, нашему посланнику временно разрешено оставаться при венском дворе.

Что же касается папы римского Пия VI, то он осудил Гомпеша за сдачу Мальты, а вслед за тем объявил, что земные дела ордена его более не волнуют.

Падающего толкни! — заключил Литта с покорной улыбкой, которая придала его красивому, выразительному лицу вид не просто усталый, но как бы даже обреченный.

— Боже мой… — Голос Павла дрогнул.

— Какое несчастье! Какое страшное, чудовищное, невыразимое несчастье! И… позор. Позор для России!

Где были в это время мы? — грозно повернулся он к Безбородко.

— Где, я вас спрашиваю?!

Тот чуть заметно пожал плечами, на самом кончике языка удерживая тривиальный ответ, который вызвал бы долгий хохот в гусарском полку, однако никак не мог быть дан императору.

— Почему мы допустили сдачу Мальты? Где эскадра Ушакова? Где прохлаждается адмирал?! Говорите же!

— Осмелюсь напомнить, ваше величество, — с неуловимым ехидством ответил канцлер, — что вы сами отдавали приказ, адмиралу крейсировать в Средиземном море, не ввязываясь ни в какие стычки.

Грозно надвинувшееся на Безбородко, побагровевшее лицо Павла слегка поблекло. Вытаращенные глаза вернулись в орбиты. Вид у Императора сделался несколько сконфуженный — впрочем, ненадолго.

— Александр Андреевич, берите перо, бумагу. Записывайте!

Безбородко покорно обмакнул перо в чернильницу.

— “Командующему Черноморским флотом адмиралу Ушакову. Действуйте вместе с турками и англичанами супротив французов, яко буйного народа, истребляющего в пределах своих веру и богом установленные законы!”

— Он помолчал, нервно жуя губами, словно пробуя на вкус следующие фразы, однако только махнул рукой и выкрикнул заключительное: — Павел!

Безбородко с видом заправского секретаря, которому, строго говоря, безразлично, что писать, тряс над бумагою песочницу, чтоб чернила не растекались.

Павел тяжело дышал, словно запыхался от своего стремительно принятого, столь нелепого решения. Ростопчин и Талызин быстро переглянулись, но заметили, что на них смотрит Литта, — и опустили глаза, приняв равнодушный вид.

Ежели б некто всеслышащий мог сейчас проникнуть в мысли придворных, он был бы немало изумлен, потому что все эти разные, чужие и чуждые друг другу люди думали сейчас об одном и том же.

А именно: ну не странно ли, что католик Бонапарт послал свой флот для разгрома католического же ордена?

И не странно ли, что православный государь, надежда и опора всей греческой церкви [20], готов подвергнуть смертельной опасности, собственную эскадру, предводительствуемую знаменитым адмиралом, лишь бы oтомстить за поругание католического ордена?

Литта пришел в себя первым. Упал на колени, поймал сухонькую руку монарха, облобызал:

— Государь… вы воистину великий человек, заступник и друг угнетенных! Все мы должны, колено — преклоненно возносить молитвы за вас и ваше человеколюбивое сердце!

Завтра должно состояться собрание кавалеров-госпитальеров — я предъявлю братьям ультиматум, чтобы великим магистром взамен низложенного Гомпеша был избран российский император, доказавший свое сердечное сочувствие к делам нашего славного ордена.

“Ну, все, — безнадежно качнул головой Ростопчин, пораженный внезапным приступом прозорливости и понимающий, что дать Павлу такое обещание — все равно, что посулить козлу пустить его в огород с капустою. — Хуже этого ничего нельзя было придумать. Теперь его ничто не остановит!”

Он глубоко вздохнул, готовясь хоть что-то сказать, как-то помешать Литте, отвлечь внимание государя от его любимой игрушки, — но перехватил странный взгляд Талызина.

Ростопчин насторожился и немедленно придал лицу восторженное выражение. Минуту назад он вполне доверял этому человеку, однако сейчас в карих, острых глазах молодого генерала проскользнуло нечто, словами трудно определимое, однако вполне уловимое пронырливым умом человека, мгновенно взлетевшего из вялотекущего бытия на государственные высоты, каким был Ростопчин.