Короля играет свита - Арсеньева Елена

До сих пор жила в памяти его гениальная по патриотической смелости и в то же время незрелая по безрассудству задумка — овладеть Персией и всем Востоком до Тибета: это стоило России войны 1796 года.

Над ним втихомолку посмеивались, особенно над упоением своей внешностью, которая и сейчас, в его 38 лет, умела вскружить головы прекрасных дам. И его побаивались — как человека, который не побоялся взвалить на свои изнеженные плечи страшный груз ответственности за государство и обагрить руки в крови прежнего императора, — чтобы посадить на трон его сына, по воле которого Платону Зубову предстояло завтра поутру покинуть пределы России. Уехать столь же бесповоротно, безвозвратно, как принужден был сделать это граф Пален, а еще раньше — братья Платона Зубова, Николай и Валерьян, также принимавшие участие в событиях 11 марта.

Словом, это был прощальный бал, и хотя многих изумляло, что хозяин решил устроить именно маскарад, мысль его была, в общем-то, понятна. Под масками не разглядишь истинного выражения лиц, не увидишь злорадства, ехидства, зависти, мстительности. Маски все одинаково дружелюбны, веселы, лукавы и беспечны. Очевидно, именно это общее впечатление безудержной радости и хотел запомнить князь Платон на прощанье. А какие там кипят чувства, что варится в этом многолюдном котле — не столь важно. Чего не знаешь, то не помешает!

Котел и в самом деле кипел. Танцевали вальс — бешено популярный в Европе, запрещенный в России при императоре Павле наряду с другими новинками как “порождение революции”, но вот-вот, совсем недавно, разрешенный Александром. Им наслаждались тем более самозабвенно, что мода маскарада — вольна и свободна, а потому дамы с восторгом облачились в пышные, разлетающиеся юбки, забыв о сковывающих движения, чрезмерно узких и облегающих, словно перчатки, платьях а ля antic, которые теперь только и носили в высшем свете, тем паче при дворе.

Кружились, вертелись, смело откинувшись на руку партнера и блаженно улыбаясь из-под масок, маркизы в пудреных париках и пастушки в чепчиках, боярышни в кокошниках и дрезденские куколки в шляпках с цветочными гирляндами, амазонки в маленьких, лишь чудом удерживающихся на высоких прическах цилиндрах, малороссийские панны в высоких венках, мавританские и турецкие султанши в тюрбанах… В этом пестром, оживленном вареве кружилась даже одна китайская принцесса в высокой, лакированно-блестящей прическе, утыканной шпильками, словно святой Себастьян — стрелами! Просто (на самом деле отнюдь не просто!) нарядных, хоть и разодетых в пух и прах, дам здесь было вообще не счесть, и все казались писаными красавицами, хотя бы потому, что личико каждой было закрыто маскою или полумаскою. Таково было непременное условие бала: закрытое лицо.

Срывать маски, как и водится на сборищах такого рода, должны были в полночь, с последним ударом часов, и чем ближе подходило время, тем более нетерпеливо бились сердца у веселых молодых людей, которые уже отчаялись угадывать именитых красавиц, скрывшихся под разнообразнейшими личинами.

Однако ежели кто-то решился бы искать под маскою прелестное фарфоровое личико княгини Eudoxy Каразиной, он был бы заранее обречен на неудачу.

Василий Львович явился на бал хоть и не один, но все же без жены и даже без дочери. Анна, по правилам хорошего тона, не могла присутствовать в столь многолюдном и опасном собрании без дамского попечительства, а такового теперь обеспечено ей быть не могло, ибо ее мачеха-княгиня несколько часов назад была отправлена в тамбовскую вотчину Каразиных: с неверными супругами в этом роду обходились столь же круто, как и во времена Ивана Васильевича Грозного.

Ну, конечно, без кнутобойства обошлось, без таскания по двору за волосы, без оплеух. Было задано несколько прямых вопросов и получено несколько перепуганных, невразумительных ответов. Потом были предъявлены обвинения, на которые последовали полные и безоговорочные признания в свершенных грехах и униженные мольбы о пощаде. Однако князь ответил на все вопли и стенания только одной короткой фразою: “Измену супружескую простил бы, измену Отечеству — никогда!”

И вскоре вслед за этим приговором двое ражих слуг в охапке снесли во двор бьющуюся в истерике княгиню, затолкали в тесную кибитку, накрепко заперли дверцу — и вихрь завился за повозкою. Кучеру велено было гнать без остановки. Вперед помчались двое верховых: предупреждать о подставах; ну а на заднем дворе начали спешно собирать возок со всеми теми вещами и имуществом, какие только могли понадобиться сосланной Eudoxy в ее новом, тамбовском заточении.

Случилось так, что едва около дома Каразиных улеглась пыль, поднятая “позорной колесницей”, как небольшая ладная карета влетела во двор и остановилась у крыльца. Из нее, словно из черной табакерки — чертик, выскочил смазливый аббатик и, смиренно потупив распутные очи, устремился к крыльцу.

Бес его разберет, какая надобность именно в сей миг привела отца Флориана к его “духовной дочери”: собирался ли он дать ей какие-то последние наставления по обработке супруга, или просто засвербело в штанах (нет, точнее сказать — под сутаной, ибо штанов аббаты в ту пору не носили, несмотря на ветреную петербургскую погоду — не носили даже и подштанников), — однако случилось это некстати, на беду его, на несчастье.

Князь в ту пору еще не ушел в дом. Увидав приближающегося красавчика в черном, он слегка отвел назад, за плечо, правую руку, а потом вывел стиснутый кулак ее вперед и вел его до тех пор, пока кулак не встретился с красными губами и белыми зубами отца Флориана.

Широко размахнув черными рукавами, словно подбитая ворона — крылами, аббат грянулся плашмя, и таково-то приложился затылком оземь, что некоторое время валялся, незряче лупая своими красивенькими глазками и слабо суча ручонками и ножонками. Затем перевернулся на четвереньки и, стоя по-собачьи, возмущенно уставился на хозяина, который глядел свысока на поверженного охальника с выражением таким брезгливым, что человека более стыдливого вполне можно было испепелить на месте. Ну, видать о стыдливости господа римские аббаты имели лишь самое приблизительное представление, потому что отец Флориан попытался воздеть правую руку в жесте, напоминающем проклятие. А с уст его уже начало срываться сакраментальное: “Изыди, сатана!”

Однако князь в свою очередь воздел руку и приказал:

— Спустить собак!

Поскольку за происшествием так или иначе наблюдал весь дом, псари тоже были здесь. Никогда, ни на какой охоте, ни на какой травле не исполняли они господский приказ столь споро! Чудилось, они еще мчались на псарню, а уж оттуда, огибая флигеля, летела свора разномастных псов, от приблудных Шариков и Катков, находивших себе приют на заднем дворе княжеской усадьбы, всегда заботливо прикармливаемых и никем не гоняемых, до настоящих охотничьих выжлецов, умеющих и медведя из берлоги поднять при надобности, и борзых собак, которым не задача загнать вусмерть самую верткую лису и самого проворного волка, не то что какому-то поверженному чужеземному черноризцу порвать в клочья эту самую ризу.