Короля играет свита - Арсеньева Елена

Павел резко закинул ногу на ногу.

— Предавались греху где придется, — повторил иезуит, — и тут раздался звон дверного колокольчика.

“Кто бы это ни был, — воскликнула хозяйка, сладострастие которой еще не было удовлетворено, — пусть войдет!”

Это был какой-то бедняк, пришедший за милостыней. Несколько мгновений он наблюдал за тем, что происходит вокруг, а потом обрушил на присутствующих самые грубые ругательства и удары своей палки.

Господа французские аристократы оставили на время своих дам и кинулись на нищего.

Вскоре, избитый до полусмерти, он был выброшен на улицу. Его жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Весь Кобленц узнал об этом приключении, и презрение, которое немцы питали к французам, усилилось. Добропорядочные люди опасались заразы, которая приползет из королевства лилий на их землю…

Губер многозначительно умолк.

Павел сидел, опустив глаза. Губер понимал: государю стыдно, что проницательный иезуит разглядит в его взоре не только возмущение неподобающей распущенностью аристократии, но и… самую обыкновенную похоть. Поэтому он и сам помалкивал, опустив глаза, словно в смущении, но исподтишка сторожил всякое движение императора.

Наконец тот опустил ногу, прежде закинутую на другую, и сел свободнее, уже не опасаясь, что охватившее его возбуждение будет заметно. Внутренне ухмыльнувшись, иезуит поднял исполненный серьезности взор.

— Зачем вы мне это рассказали? — сердито спросил Павел.

Святой отец чуть заметно пожал плечами.

— Нет, скажите! — воскликнул император.

— Я же вас знаю, вы ничего просто так не говорите и не делаете. Что вы имели в виду, вспоминая эти сплетни?

— Всего лишь то, что многие из людей, участвовавших в этой сцене, нашли приют в Митаве. Слухи, которые доходят до меня о нравах двора Людовика XVIII, могут составить целый том скабрезностей. Право, только вы еще не слышали их. Вы, с вашей глубокой внутренней чистотой, с вашей склонностью к нравственному аскетизму. Однако вся Европа судачит о том, что русский император покровительствует разнузданному разврату.

— Это ложь!

— Ложь, — согласился Губер.

— Но разве вы еще не убедились, что, если ложь многажды повторить, она овладевает умами людей и постепенно становится правдой?

— Никто из тех, кто знает меня, не поверит этому! Никто не сможет это повторить!

— Наверное, англичане мало знают вас. Потому что слухи о разврате при митавском дворе исходят именно из Англии.

Как ни странно, на защиту вашего доброго имени выступает только один человек.

— Кто?

— Бонапарт, — усмехнулся Губер.

— То есть на самом деле это совсем не странно, потому что никто лучше французов не знает развращенность старой аристократии.

— Откуда вам-то может быть известно, о чем думает Бонапарт и что на самом деле творится в Митаве, если об этом не знаю даже я?

— Однако одна из моих верных дочерей, госпожа Губрильон, сообщила мне об этом.

Если не верите, спросите у господина Ростопчина. Президент Коллегии иностранных дел тоже в курсе этих слухов.

— Я немедленно велю его позвать! — разгорячился Павел.

— Я не допущу… не допущу… — Он осекся, сам хорошенько не понимая, чего не хочет допустить.

— Скажите, однако, почему Панин [32] ничего не докладывает мне об этих гнусных разговорах англичан?

— Как почему? Но ведь Панин — яростный сторонник коалиции вообще и союза с Англией в частности, а стало быть, ненавистник Франции.

Он целенаправленно предоставляет вашему величеству сведения односторонние, в то время как источники мои и господина Ростопчина гораздо более объективны!

Губер не стал уточнять, что эти “объективные источники” — некая госпожа Губрильон, бывшая горничная госпожи Прованс, придворной дамы Людовика XVIII, мадам Прованс выгнала свою субретку вон, та приехала из Митавы в Петербург, а сплетни ее разносила уже упоминавшаяся мадам Шевалье.

До Ростопчина “факты” доносила Каролина де Бонейль, имевшая с ним интимную связь. Президент Коллегии иностранных дел не мог не знать, что настоящее имя этой дамы — Аделаида Рифлон, она дочь золотаря живодера из Буржа и агент Первого консула.

Знал! Но установление дружественных отношений с наполеоновской Францией давно стало его целью. И он, и Губер старательно обрабатывали податливый, хотя и непоследовательный ум императора. И вот случилось нечто, резко сыгравшее им на руку: 1 октября англичане взяли Мальту!

Новое надругательство над милым его сердцу островом подстегнуло Павла к решительным действиям для установления с Англией вооруженного нейтралитета.

В Париж был отправлен послом Колычев, вызванный, для этого из Вены. Очень своевременно и Первый консул выразил России соболезнование по этому поводу и предложил свою дружбу на вечные времена.

Павел ответил в самых приятных выражениях. А для того чтобы подтвердить готовность к дружбе с республиканской Францией, он отправил митавскому военному губернатору графу Ферзену такой приказ: “Вы заметите королю, что император советует ему встретить свою супругу в Киле возможно скорее и там с нею поселиться”.

Через несколько дней, отослав обратно нераспечатанным письмо несчастного Людовика, который, однако, не протестуя, подчинился полученному повелению, Павел отнял у него пенсию в 200 тысяч рублей, которую давал ему до сих пор. Таким образом все отношения России со старой Францией были в одночасье разорваны. Павел целиком перешел на сторону Франции новой.

А тем временем Англия шла на всевозможные усилия, чтобы избежать войны с Россией. Британское правительство прислало в Петербург особого уполномоченного для разрешения возникших недоразумений.

Он писал Ростопчину одно за другим несколько прошений о приеме — и не получил ни слова в ответ. Уполномоченный обратился непосредственно к императору, на что ему было предложено немедленно покинуть Россию.

Одновременно император направил русскому посланнику в Лондоне графу Семену Воронцову предписание немедленно покинуть Великобританию.

Павел в своих решениях не знал полутонов. Из многих вариантов ответов для него существовало только “да” и “нет”, из красок — только белая и черная, из понятий человеческих отношений — или смертельная вражда, или задушевная дружба.

Задушевная дружба с Англией иссякла мгновенно, как вода в разбитом кувшине! Воронцов давно считал, что русский император — человек глубоко ненормальный, постоянно находящийся под действием чужой воли.

Беспрерывно действовать — безразлично, как, ради чего, в каком направлении, было для Павла такой же потребностью, как для болтуна — молоть языком. Воронцов сдал дела советнику посольства Лизакевичу, однако остался в Англии как частное лицо.