Мужчины не ее жизни - Ирвинг Джон

Что касается умников, то один из них поджидал Рут на Второй авеню между Восемьдесят четвертой и Восемьдесят пятой; он, наверно, вычислил ресторан, в который они направлялись, или ему хватило ума последовать туда за Карлом и Мелиссой. Это был тот самый молодой наглец из заднего ряда в концертном зале — тот самый, что задавал язвительные вопросы.

— Я хочу извиниться перед вами, — сказал он Рут. — Я вовсе не имел в виду вас злить.

Тон у него был не очень извиняющийся.

— Я разозлилась вовсе не на вас, — сказала ему Рут не вполне откровенно. — Каждый раз, когда я выхожу на публику, я сержусь на себя. Мне не следует позволять себе выходить на публику.

— Но почему?

— Вы уже и без того назадавали немало вопросов, приятель, — сказал ему Алан.

Если Алан называл кого-нибудь «приятель», это означало, что он готов к драчке.

— Я сержусь на себя, когда выхожу на публику, — сказала Рут, а потом неожиданно добавила: — Господи, вы ведь журналист, да?

— А вы, конечно, не любите журналистов, верно? — спросил молодой журналист.

Рут оставила его перед дверью ресторана, где он еще бесконечно долго продолжал спорить с Аланом. Эдди остался с Аланом и журналистом, но ненадолго. Вскоре он вошел в ресторан и присоединился к Рут, которая сидела вместе с Карлом и Мелиссой.

— Нет-нет, они не подерутся, — заверил Рут Эдди. — Если бы они собирались драться, то это бы уже случилось.

Выяснилось, что этому журналисту было отказано в интервью на следующий день. Видимо, пиарщик «Рэндом хауса» счел его недостаточно важным, а Рут всегда ограничивала количество своих интервью.

— Ты вообще не обязана давать интервью, — сказал ей Алан, но она уступала давлению пиарщиков.

Алан был широко известен в «Рэндом хаусе» как яростный противник пиарщиков. Он считал, что писатель — даже такой продаваемый писатель, как Рут Коул, — должен сидеть дома и писать. Авторы Алана Олбрайта ценили его за то, что он не морочил им головы всеми прочими проблемами, которые есть у издателей. Он был предан своим авторам; иногда он был предан писаниям своих авторов больше, чем сами авторы. Рут никогда не подвергала сомнению тот факт, что это качество Алана ей нравилось. Но Рут вовсе не восторгалась другим качеством Алана — тот не боялся критиковать ее по любому поводу.

Пока Алан оставался перед рестораном, споря с молодым нахальным журналистом, Рут быстро подписала книги из полиэтиленового пакета миссис Бентон, включая и ту, которую «испортила». (На этой она в скобках написала: «Извините!») После этого Эдди спрятал полиэтиленовый пакет под стол, потому что Рут сказала ему: Алан будет разочарован в ней, если узнает, что она подписала книги для нахальной бабульки. По тону, каким Рут сказала это, Эдди пришел к выводу, что Алан проявляет не только редакторский интерес к своему знаменитому автору.

Когда Алан наконец присоединился к ним за столом, Эдди был настороже — какой еще может быть у Алана интерес к ней.

Пока он редактировал ее роман и жестоко спорил с ней из-за названия, Рут не догадывалась о романтических чувствах к ней Алана — между ними были исключительно деловые и профессиональные отношения. И в то же время она не видела, что выбранное ею название вызывает у него раздражение какого-то до странности личного характера; а когда она не пожелала ему уступить — она даже не стала рассматривать предложенное им альтернативное название, — он отреагировал уж вовсе необычно. Он согласился на ее название, стиснув зубы, и если упоминал его, то с ожесточением — так взбешенный муж может постоянно пенять жене на непрекращающуюся распрю в долгом и во всем остальном счастливом браке.

Третий свой роман она назвала «Не для детей». (Этот роман и в самом деле был не для детей.) В романе эти слова — лозунг, избранный пикетчиками, выступающими против торговцев порнографией, и изобретенный врагиней миссис Дэш (в конечном счете ставшей ее подругой) — Элеонорой Холт. Однако по ходу действия романа эта фраза обретает совершенно иное значение — отличное от изначального. Оказавшись перед необходимостью любить и воспитывать своих осиротевших внуков, Элеонора Холт и Джейн Дэш понимают, что их открытая неприязнь друг к другу должна быть забыта; их старая вражда — тоже «не для детей».

Алан хотел, чтобы роман назывался «Ради детей». (Он говорил, что враждующие героини романа становятся друзьями на манер неудачной супружеской пары, которая сохраняет семью «ради детей».) Но Рут хотела сохранить противопорнографическую коннотацию, которая в названии «Не для детей» была как явной, так и скрытой. Ей было важно, чтобы ее политическое мнение о порнографии было со всей очевидностью отражено в названии, а ее политическое мнение состояло в том, что цензуры она опасалась куда сильнее, чем порнографии, которая ей очень не нравилась.

Что касается защиты детей от порнографии, то это было обязанностью всех и каждого; защита детей от всего, что могло повредить им («Включая, — говорила в нескольких интервью Рут, — и романы Рут Коул»), была делом здравого смысла, а не цензуры.

Вообще-то Рут ненавидела споры с мужчинами. Они напоминали ей о спорах с отцом. Если она позволяла отцу взять верх, он после этого с ребячливым азартом напоминал ей, что был прав. Но если верх явно брала Рут, то Тед либо не признавал этого, либо обижался на нее.

— Ты всегда заказываешь салат рукола, — сказал ей теперь Алан.

— Мне нравится рукола, — сказала ему Рут. — Только он не всегда есть.

Эдди слушал их разговор, и ему казалось, будто эти двое женаты сто лет. Эдди хотел поговорить с Рут о Марион, но был вынужден откладывать этот разговор. Он, извинившись, встал из-за стола (направляясь в туалет, хотя на самом деле ему туда не было нужно), надеясь, что Рут воспользуется этой возможностью, чтобы тоже выйти, и тогда они, по крайней мере, смогут перекинуться несколькими словами, пусть хотя бы и только в коридоре. Но Рут осталась за столом.

— Боже мой, — сказал Алан, когда Эдди вышел, — почему тебя представлял О'Хара?

— Я решила, что он для этого подходит, — солгала Рут.

Карл объяснил, что он с Мелиссой часто просят Эдди О'Хару представлять других писателей.

«Потому что он надежный», — сказал Карл.

«И безотказный», — добавила Мелисса.

Рут улыбнулась, услышав это об Эдди, но Алан возразил:

— Бог ты мой — какая надежность? Он же опоздал! И видок у него был такой, будто его переехало автобусом!

Да, согласились Карл и Мелисса, и его речь была немного затянута, но этого с ним прежде не случалось.

— Но ты-то почему хотела, чтобы он тебя представлял? — спросил Алан у Рут. — Ты мне сказала, что тебе понравилась эта идея.

(На самом деле именно она предложила пригласить Эдди.)

Кто это сказал, что сокровенное и личное никто не может обнажить так, как это делает совершенно чужой человек? (Это написала сама Рут в «Том же самом родильном приюте».)

— Ну… — Рут понимала, что «совершенно чужими людьми» в данном случае были Карл и Мелисса. — Эдди О'Хара был любовником моей матери. Ему тогда было шестнадцать, а моей матери тридцать девять. Я не видела его с четырех лет, но всегда хотела увидеть снова. Как ты можешь себе представить…

Она замолчала.

Никто не сказал ни слова. Рут знала, как будет уязвлен Алан тем, что она не сказала ему об этом раньше, а когда сказала, то в присутствии Карла и Мелиссы.

— Позволь мне спросить, — начал Алан необычным для себя официальным тоном, — зрелая женщина во всех романах О'Хары — уж не твоя ли это мать?

— Ели верить моему отцу, то — нет, — ответила Рут. — Но я думаю, что он по-настоящему был влюблен в мою мать и что его любовь к ней как к зрелой женщине действительно присутствует во всех его романах.

— Понятно, — сказал Алан, уже умыкнувший пальцами немного руколы с тарелки Рут.

Хотя Алан и был джентльменом и утонченным человеком, всю жизнь прожившим в Нью-Йорке, его манеры за столом оставляли желать лучшего. Он клевал со всех тарелок, мог выразить неодобрение вашей едой, проглотив ее, к тому же пища застревала у него между зубов.

Рут бросила на него взгляд, ожидая увидеть красноречивый флажок руколы на одном из его длиннющих резцов. У Алана был длинный нос и подбородок, но в них сквозило какое-то скрытое изящество, с которым контрастировали широкий, плоский лоб и коротко стриженный ежик темно-каштановых волос. В пятьдесят четыре у Алана Олбрайта не было ни малейшего намека на лысину или седину.

Его можно было бы назвать красивым, если бы не длинные зубы, которые придавали его лицу что-то волчье. И хотя Алан был строен и худощав, поесть он любил со смаком. Иногда он и выпить был не прочь с излишним смаком, что с беспокойством отмечала Рут, оценивая его. Она, казалось, теперь всегда оценивает его, и нередко делает это недоброжелательно.