Мужчины не ее жизни - Ирвинг Джон

Когда она дошла до рассказа о телефонном звонке и о том, как Скотт Сондерс вошел в нее сзади (хотя она и предупредила его, что не любит так), ее отец снова оторвал глаза от дороги. Рут разозлилась на него.

— Слушай, па, если ты не можешь сосредоточиться на дороге, значит, ты никудышный водитель. Съезжай на обочину — я сяду за руль.

— Рути, Рути… — только и мог сказать он.

Он плакал.

— Если ты так расстроен, что не видишь дороги, это еще одна причина пустить за руль меня, па.

Она рассказала, как стукалась макушкой об изголовье кровати и как ей поневоле пришлось прижиматься к нему ягодицами. А потом — как он ударил ее (не ракеткой для сквоша). («Рут решила, что это был удар несогнутой левой рукой — она даже не заметила, как это случилось».)

Она свернулась калачиком и только надеялась, что он не будет бить ее еще. Потом, когда голова у нее прояснилась, она спустилась по лестнице и нашла ракетку Скотта. Первым ударом она вывела из строя его коленку.

— Это был низкий удар слева, — объяснила она. — Естественно, ребром.

— Значит, сначала коленку? — прервал ее отец.

— Коленку, лицо, оба локтя, обе ключицы — в таком порядке, — сказала ему Рут.

— Он не мог идти? — спросил ее отец.

— Он не мог ползти, — сказала Рут. — Идти он мог, хромая.

— Господи, Рути…

— Ты видел знак — съезд в аэропорт? — спросила она его.

— Да, видел, — сказал он.

— По тебе не похоже, что видел, — сказала ему Рут.

Потом она сообщила ему, что ей до сих пор больно писать и у нее боль в новом месте — где-то внутри.

— Это пройдет, я уверена, — сказала она, оставляя третье лицо. — Нужно только помнить, что мне нельзя в этом положении.

— Я убью этого сукина сына! — сказал ей отец.

— Не стоит беспокоиться! — сказала Рут. — Ты можешь по-прежнему играть с ним в сквош — когда он снова будет в состоянии бегать. Он довольно средний игрок, но для тебя это будет неплохой разминкой — потренироваться с ним можно.

— Он фактически тебя изнасиловал! Он тебя ударил! — закричал ее отец.

— Но ведь ничего не изменилось, — гнула свое Рут. — Ханна по-прежнему моя лучшая подруга. Ты все еще мой отец.

— Хорошо, хорошо — я тебя понял, — сказал ей отец.

Он попытался вытереть слезы с лица рукавом своей старой фланелевой рубашки. Рут любила эту рубашку, потому что отец носил ее, когда она была маленькой девочкой. Она с трудом удержалась — не сказала ему, чтобы он держал баранку двумя руками.

Вместо этого она напомнила ему, каким рейсом улетает и какой терминал ему нужно искать.

— Ты ведь видишь, да? — спросила она. — Это «Дельта».

— Вижу, вижу. Я знаю, что «Дельта», — сказал он ей. — И я понял, что ты хочешь сказать. Понял.

— Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь понять, — сказала Рут. — Не смотри на меня — мы еще не остановились! — пришлось ей напомнить ему.

— Рути, Рути… Прости меня, прости…

— Ты видишь, где тут написано «Вылеты»? — спросила она его.

— Да, вижу, — сказал он.

Точно так же он сказал ей: «Хорошая работа, Рути», когда она побила его в этом треклятом сарае.

Когда ее отец наконец-то остановил машину, Рут сказала:

— Хорошая езда, папа.

Если бы она знала, что это их последний разговор, она, наверно, попыталась бы помириться с ним. Но она видела, что на сей раз действительно одержала над ним победу. Ее отец потерпел слишком тяжелое поражение, чтобы можно было поднять ему настроение, просто сменив тему. И потом, боль в новом месте по-прежнему беспокоила ее.

Потом уже Рут думала, что ей было бы достаточно хотя бы помнить, что она поцеловала его на прощание.

Прежде чем сесть в самолет, Рут позвонила Алану из «краун рум»[28] «Дельты». Голос у него по телефону был взволнованный или, может, слишком уж искренний. Ей было больно думать о том, что он может подумать про нее, если когда-нибудь узнает историю со Скоттом Сондерсом. (Алан никогда не узнает про Скотта.)

Ханна прослушала-таки послание Алана на автоответчике и позвонила ему, но Алан свел разговор к минимуму. Он сказал Ханне, что все в порядке, что он говорил с Рут и та «жива и здорова». Ханна предложила встретиться и позавтракать вместе или выпить — «чтобы поговорить о Рут», — но Алан сказал, что с нетерпением ждет встречи с нею и Рут, когда Рут вернется из Европы.

— Я никогда не говорю о Рут, — сказал он ей.

В этот момент, как никогда прежде, Рут была близка к тому, чтобы сказать Алану, что любит его, но она все еще слышала тревогу в его голосе, и это беспокоило ее; как ее редактор он ничего от нее не утаивал.

— Что случилось, Алан? — спросила Рут.

— Так… — начал он, и ей показалось, что она слышит отца. — Ничего серьезного. Это может подождать.

— Скажи мне, — настаивала Рут.

— Тут было кое-что в почте от твоих почитателей, — сказал ей Алан. — Обычно ее никто не читает — мы просто переправляем ее в Вермонт. Но это письмо было адресовано мне, то есть твоему редактору. И я его прочел. Но на самом деле это письмо тебе.

— Это ненавистническое письмо? — спросила Рут. — Я таких немало получаю. И это все?

— Да, пожалуй, все, — сказал Алан. — Но оно такое огорчительное. Я думаю, ты должна его прочесть.

— Я его прочту — когда вернусь, — сказала ему Рут.

— Может, отправить его тебе факсом в отель? — предложил Алан.

— Оно угрожающее? Вроде как от маньяка? — спросила она.

От слова «маньяк» у нее всегда мурашки бежали по телу.

— Нет, оно от вдовы — рассерженной вдовы, — сказал ей Алан.

— Ах, это? — сказала Рут.

Этого она ожидала. Когда она писала об абортах и ее героиня принимала решение не делать аборт, она получала сердитые письма от женщин, которые делали себе аборты; когда она писала о деторождении и ее героиня принимала решение не иметь детей… или когда она писала о разводах и ее героиня решала не разводиться (или не выходить замуж)… она всегда получала такие письма. Ей писали люди, принимавшие игру воображения за правду или обвинявшие ее в том, что ее воображение не дотягивает до правды; всегда одно и то же.

— Алан, бога ради, — сказала Рут, — неужели тебя выбил из колеи очередной читатель, который требует, чтобы я писала о том, что знаю?

— Это письмо немного другое, — ответил Алан.

— Ну, хорошо, пришли мне его факсом, — сказала она.

— Я не хочу тебя волновать.

— Тогда не присылай! — сказала Рут. Потом ей вдруг в голову пришла одна мысль, и она спросила: — Постой, эта вдова — маньячка или просто рассерженная?

— Слушай, я тебе отправлю его факсом, — сказал он.

— Это что — из разряда вещей, которые следует показать ФБР? Что-то в таком роде? — спросила Рут.

— Нет-нет… не похоже на это. Не думаю, — сказал он.

— Я жду факса, — сказала она.

— Он будет там к твоему прибытию, — пообещал ей Алан. — Bon voyage![29]

«Ну почему женщины становятся абсолютно невыносимыми читателями, когда затрагивается что-то для них личное?» — подумала Рут.

Почему женщина полагает, что случившееся с ней (выкидыш, брак, развод, потеря ребенка или мужа) — единственный случай в этом роде? Или дело в том, что большинство читателей Рут — женщины, а женщины, пишущие авторам и рассказывающие им про свои катастрофы, — самые затраханные из всех женщин?

Рут сидела в «краун рум» «Дельты», прижимая стакан со льдом к правому глазу. Видимо, ее отсутствующее выражение вкупе с бросающейся в глаза травмой подвигло одну из пассажирок — пьяную женщину — заговорить с ней. На бледном, осунувшемся лице женщины, приблизительно ровесницы Рут, застыло суровое выражение. Она была очень худой — заядлая курильщица с хрипловатым голосом и южным акцентом, усугубленным алкоголем.

— Кто бы он ни был, детка, тебе без него лучше, — сказала женщина Рут.

— Это сквош.

— Он тебя шарахнул сквошем?[30] — пробормотала женщина. — Черт! Наверно, здоровенный был сквош!

— Да, здоровенный, — с улыбкой признала Рут.

В самолете Рут быстро выпила два стакана пива, а когда ей приспичило в туалет, она с облегчением почувствовала, что боль стала меньше. В первом классе было еще только три пассажира, и место рядом с ней оказалось свободно. Она попросила стюардессу не подавать ей ужина, но разбудить к завтраку.

Рут откинула спинку кресла, укрылась одеялом и попыталась удобно устроить голову на маленькой подушечке. Спать она могла на спине или на левой стороне — правая сторона ее лица слишком болела, и лечь на нее было невозможно. Последняя ее мысль, перед тем как она погрузилась в сон, была: «Опять Ханна оказалась права. Я слишком сурова с отцом. (В конечном счете, как поется в песне, он ведь всего лишь мужчина[31].)»