Я научилась просто, мудро жить - Ахматова Анна Андреевна

НЕМНОГО ГЕОГРАФИИ

О. М<андельштаму>

• Не столицею европейской
• С первым призом за красоту —
• Душной ссылкою енисейской,
• Пересадкою на Читу,
• На Ишим, на Иргиз безводный,
• На прославленный Атбасар,
• Пересылкою в лагерь Свободный,
• В трупный сумрак прогнивших нар, —
• Показался мне город этот
• Этой полночью голубой,
• Он, воспетый первым поэтом,
• Нами, грешными, – и тобой.

1937

* * *

• …Я знаю, с места не сдвинуться
• От тяжести Виевых век.
• О, если бы вдруг откинуться
• В какой-то семнадцатый век.

• С душистою веткой березовой
• Под Троицу в церкви стоять,
• С боярынею Морозовой
• Сладимый медок попивать,

• А после на дровнях в сумерки
• В навозном снегу тонуть…
• Какой сумасшедший Суриков
• Мой последний напишет путь?

1937

После ареста Мандельштама Ахматова поняла: и ее семью чаша сия не минует. Передышка длилась чуть больше года: Николая Пунина и Льва Гумилева «увели» в октябре 1935 года, Ахматова, не помня себя, кинулась в Москву – хлопотать за мужа и сына. И случилось чудо: их выпустили! Оставили на свободе. Пунина до августа 1949-го, а Льва Николаевича до марта 1938-го. Ахматова вновь, как и в 1935-м, стала обивать пороги властных структур. Тщетно: 26 июля 1939 года Лев Николаевич Гумилев решением Особого совещания при НКВД СССР осужден на пять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).

В 1916 году Марина Цветаева прислала из Москвы в Петербург «страшный подарок» – обращенные к четырехлетнему Левушке стихи. Не стихи, а пророчество. Предсказание судьбы:

* * *

• Имя ребенка – Лев,
• Матери – Анна.
• В имени его – гнев,
• В материнском – тишь.
• Волосом он рыж
• – Голова тюльпана! —
• Что ж, осанна! —
• Маленькому царю.
• Дай ему Бог – вздох
• И улыбку матери.
• Взгляд – искателя
• Жемчугов.
• Бог, внимательнее
• За ним присматривай:
• Царский сын – гадательней
• Остальных сынов.

• Рыжий львеныш
• С глазами зелеными,
• Страшное наследие тебе нести!

И вот пророчество сбывалось: родословная «гумильвенка» и впрямь оказалась «страшным наследием».

Лев Гумилев. Начало 1930-х гг.

Как ни велико было страдание, но после Приговора Анна Андреевна перевела дух: она боялась страшного эвфемизма: «Без права переписки…», то есть расстрела. Пять лет каторги в условиях 1939-го (после гибели ближайших друзей – Осипа Мандельштама, Бориса Пильняка, Всеволода Мейерхольда) казались чуть ли не милостью Божией. И опять пошли стихи.

* * *

Б. Пильняку

• Все это разгадаешь ты один…
• Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
• Тот солнечный, тот ландышевый клин
• Врывается во тьму декабрьской ночи.
• И по тропинке я к тебе иду,
• И ты смеешься беззаботным смехом,
• Но хвойный лес и камыши в пруду
• Ответствуют каким-то странным эхом…
• О, если этим мертвого бужу,
• Прости меня, я не могу иначе:
• Я о тебе, как о своем, тужу
• И каждому завидую, кто плачет,
• Кто может плакать в этот страшный час
• О тех, кто там лежит на дне оврага…
• Но выкипела, не дойдя до глаз,
• Глаза мои не освежила влага.

1938, Фонтанный Дом., Ночь

ПОДРАЖАНИЕ АРМЯНСКОМУ

• Я приснюсь тебе черной овцою
• На нетвердых, сухих ногах,
• Подойду, заблею, завою:
• «Сладко ль ужинал, падишах?
• Ты Вселенную держишь, как бусу,
• Светлой волей Аллаха храним…
• И пришелся ль сынок мой по вкусу
• И тебе и деткам твоим?»

1939

В середине тридцатых годов в жизни Ахматовой возник новый и, как ей казалось, очень серьезный поклонник. Врач-патологоанатом Владимир Гаршин. Владимир Георгиевич был женат, много работал, и тем не менее, в отличие от Гумилева, никогда не говорил Анне Андреевне, что ему с ней «возиться не в пору».