Двадцать лет спустя - Дюма Александр

– Не касайтесь меня, – сказал раненый. – Если вытащите кинжал, я умру.

Рука Гримо замерла в воздухе, затем он ударил себя по лбу и сказал:

– Но если этот человек узнает когда-нибудь имена этих людей, то мой господин погиб!

– Торопитесь, торопитесь! – воскликнул палач. – Предупредите его, если он жив еще. Предупредите его товарищей… Поверьте, эта ужасная история не закончится моей смертью.

– Куда он ехал? – спросил Гримо.

– В Париж.

– Кто остановил его?

– Двое молодых дворян, направляющихся в армию; одного из них зовут виконтом де Бражелоном; так, я слышал, называл его спутник.

– И этот молодой человек привел к вам монаха?

– Да.

Гримо поднял глаза к небу.

– Такова, значит, воля всевышнего, – сказал он.

– Без сомнения, – подтвердил раненый.

– Это ужасно, – прошептал Гримо. – Но все же эта женщина заслужила свою участь. Ведь вы тоже так считаете?

– В минуту смерти преступления других кажутся очень малыми в сравнении со своими собственными.

И, закрыв глаза, раненый в изнеможении упал на подушку.

Гримо колебался между состраданием, запрещавшим ему оставить этого человека без помощи, и страхом, повелевавшим ему скакать немедленно с неожиданной вестью к графу де Ла Фер. Вдруг в коридоре послышались шаги, вошел трактирщик с лекарем, которого наконец отыскали.

Следом за ними явилось несколько любопытных, так как молва о странном происшествии начала распространяться.

Лекарь подошел к умирающему, находившемуся, казалось, в забытьи.

– Прежде всего надо удалить кинжал из груди, – сказал он, многозначительно качая головой.

Гримо вспомнил слова раненого и отвернулся.

Лекарь расстегнул камзол, разорвал рубашку умирающего и обнажил грудь.

Кинжал был погружен по самую рукоятку. Лекарь взялся за нее и потянул. По мере того как он вынимал кинжал, глаза раненого раскрывались все больше и больше, и взгляд их становился ужасающе неподвижным. Когда лезвие было все извлечено из раны, красноватая пена показалась на губах раненого. Он тяжело вздохнул. Кровь хлынула потоком из раны; умирающий со странным выражением устремил свой взгляд на Гримо, захрипел и тотчас же испустил дух.

Гримо поднял облитый кровью кинжал, который, вызывая ужас всех окружающих, лежал на полу, сделал знак хозяину выйти с ним, расплатился с щедростью, достойной его господина, и вскочил на лошадь.

Первою мыслью Гримо было тотчас же вернуться в Париж, но он подумал, что его долгое отсутствие встревожит Рауля, что он всего в двух милях от него и что поездка отнимет всего четверть часа, а разговор и объяснение не больше часа. Он пустил лошадь галопом и через десять минут остановился перед «Коронованным мулом», единственной гостиницей в Мазенгарбе.

С первых же слов хозяина Гримо понял, что нашел того, кого искал.

Рауль сидел за столом с де Гишем и его наставником. От мрачного утреннего происшествия на лицах молодых людей еще сохранилось облачко грусти, которое никак не могла рассеять веселость д’Арменжа, привыкшего наблюдать подобные зрелища глазами философа.

Внезапно дверь отворилась, и вошел Гримо, бледный, весь в пыли и еще забрызганный кровью несчастного раненого.

– Гримо, мой дорогой, – воскликнул Рауль, – наконец-то ты здесь! Извините меня, господа, это не слуга, это друг. – И, подбежав к нему, продолжал: – Здоров ли граф? Скучает ли по мне? Видел ли ты его после того, как мы расстались? Отвечай же. Мне тоже есть что тебе рассказать; да, за три дня у нас было немало приключений. Но что с тобой? Как ты бледен! На тебе кровь! Откуда эта кровь?

– В самом деле, кровь! – сказал граф, вставая. – Вы ранены, мой друг?

– Нет, сударь, – сказал Гримо, – это не моя кровь.

– Чья же? – спросил Рауль.

– Это кровь несчастного, которого вы оставили в гостинице. Он умер у меня на руках.

– У тебя на руках! Этот человек! Но знаешь ли ты, кто это такой?

– Да, – сказал Гримо.

– Ведь это бывший палач из Бетюна.

– Да, знаю.

– Так ты раньше знал его?

– Да.

– Он умер?

– Да.

Молодые люди переглянулись.

– Что ж делать, господа, – сказал д’Арменж, – это закон природы, которого не избегнуть и палачам. Как только я увидел его рану, я решил, что дело плохо, да и сам он, очевидно, был того же мнения, раз требовал монаха.

При слове «монах» Гримо побледнел.

– Ну, за стол, за стол, – сказал д’Арменж, который, как и все люди его времени, а тем более его возраста, не терпел, чтобы трапеза прерывалась чувствительными разговорами.