Сорок пять - Дюма Александр

Жуаез посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека.

Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.

Жуаез поцеловал брата и отпустил его.

– Ладно, – сказал он про себя, – не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя догоню.

Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.

– Здравствуй, здравствуй! – сказал Генрих Жуаезу. – Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?

– Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате.

– Котором?

– Об Анри.

– Он все еще хочет стать монахом?

– Да, сир.

– Он намерен постричься?

– Да, сир.

– Он прав, сын мой.

– Как так, сир?

– Да, это самый верный путь к небу.

– О, – заметил королю Шико, – еще более верный тот, который избрал твой брат.

– Сир, разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос?

– Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут.

– Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве?

– Как свой герб.

– Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?

– Это очень небольшая община – весьма замкнутая, весьма строгих и суровых правил, состоящая из двадцати дам – канонисс святого Иосифа.

– Там дают обеты?

– Да, в виде исключения, по рекомендации королевы.

– Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир?

– Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой богоматери.

– В Париже?

– В Париже.

– Благодарю вас, сир!

– Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?

– Нет, сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой.

– Разрази меня гром, – произнес король с крайне самодовольным видом, – лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.

– Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?

– Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.

– Сир, – сказал Жуаез, – дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня.

– Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?

– Неблагодарный! – вмешался Шико, пожимая плечами. – А я-то? Я ведь здесь.

– Письмо, сир, прошу вас, – сказал Жуаез.

Король вздохнул, но письмо все же написал.

– Но ведь тебе в Париже нечего делать, – сказал король, вручая Жуаезу письмо.

– Простите, сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.

– Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.

Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей, и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно.

Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе.

Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с окошечком, – вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.

На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:

И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.

Жуаез постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума.

Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.

– Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.

Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась.

Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.

Красивая статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как человек благочестивый и в то же время светский.