Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Солженицын Александр Исаевич

А у него в голове – как раскололось, и один глаз всё время видел чёрную пасть, а другой – серую пасть. А ещё его – как дубинкой ударили по ногам, сшибли, но не упал он, а остался висеть, словно на шнурке своего пенсне, и теперь как раскачивался над толпой, всё плыло, – а надо было провозглашать речь. Провозглашать – потому что разброс толпы был, как ещё не приходилось Родичеву раскидывать голос. Из высокой раскачки он должен был говорить им – о чём же? Ничего не зная о здешнем, он не мог на него отзываться. Он мог рассказывать только о петроградском. (А ещё – нужно ли это было им?)

Однако, вытянула привычка – и Родичев полил речь звонко, даже и не отдавая себя порядку слов, они складывались сами гладко. С чего в Петрограде началось. Как разбежалось старое изгнившее царское правительство. Как думский Комитет был вынужден… А потом – об отречении царя. А потом – о царском брате, который – только от Учредительного… А ныне у власти – Временное правительство и будет развивать свободы народа… Вы же, солдаты и матросы, соблюдайте воинский строй, дисциплину, чтобы мочь нам победить злейшего врага России. Русскому войску и русскому флоту – ура-а-а!

Нет, так банально, так бледно он не помнил когда произносил речь (да ведь он и не ораторствовал никогда на весу), – но и чёрная, и серая половины кричали со всех сторон тысячегласное «ура».

А потом стал к речи Скобелев, этот полный неумелец, и вязал что-то унылое, неразличимое в рельефе, – но и ему кричали «ура» ничуть не меньше. И – матросу сопровождающему. И сопровождающему фельдшеру. И настолько ненужна оказалась элоквенция, что зачем и Родичев приезжал – неизвестно.

Он – пока остаивался в молчании рядом, он хотел бы расспросить Максимова, кого-нибудь, но не место. Хотел бы разглядеть матросские лица, но так далеко не видел. А если бы видел? Народные лица бывают так расположно обманчивы. И усумнишься: правда ли час назад здесь совершилось злодейство?

Все речи произнеслись – и к трибуне со всех сторон бросились, но не для того чтоб их растерзать, а – почётно снести на матросских руках к автомобилям с красными флагами. И автомобили тронулись в гавань.

Теперь Максимов сидел рядом с Родичевым. Так и не объяснил о Непенине, но сообщил, что на рассвете в городе разграбили арсенал, а днём убивали на улицах и на миноносцах офицеров. Говорил он как-то нечисто.

Надлежало же им объезжать сегодня броненосцы, а завтра миноносцы. На броненосцах давно работы нет – и сутками идёт политическое обсуждение.

А в сухопутных полках?

Максимов уклонился ответить.

Довольно изрядный был морозец, автомобиль открытый. На палубах выстраивали матросов вкруг. И всякий раз первый оратор был Родичев. Но он стал уже в себя приходить. Адмирала Непенина не было, однако флот – был, Россия – была, и надо спасать и его и её перед лицом Германии. И снова возвращалась к Родичеву его ораторская свобода, горячая уверенность: не могли благородные чистые слова не подействовать на тёмно-взволнованную массу, не освободить её от злых чувств, не помочь растерянному младшему брату вытянуть ноги из анархической блажи.

И Родичев разошёлся, от корабля к кораблю говорил всё лучше, всё подъёмистей.

На всех палубах выстраивались команды, при малом числе офицеров или вовсе без них, и когда стояли офицеры – Родичев следил за их более понятливыми лицами и внятнее видел воздействие своей речи. Да он – о них первых и стал говорить теперь на каждом броненосце: что убивать офицеров – значит действовать на радость германцам, что флот не может воевать без офицеров, а без флота не может воевать Россия – и тогда её растопчет безжалостный враг. Итак, любя Россию и спасая её… Даже если есть отдельные офицеры – сторонники царской власти, то они же не сторонники немцев! А бывали и противники царя раньше в армии – но воевали со всеми заодно, как русские. А здесь кругом – финны, все смотрят на вас – и по вас будут судить обо всём русском народе! Да союзники отвернутся от России, если… Какой позор!

«Ура» кричали замечательно, и восхищены были лица немногочисленных офицеров – и бодрость, уверенность оратора-победителя возвращались к Родичеву.

И так всё непрерывно, с броненосца под красным флагом на берег и с берега снова на броненосец, весь занятый своими речами, Родичев никак не успевал ни поговорить с офицерами кораблей (а те не подступали к депутатам сами), ни даже со спутниками. Уже и света убавлялось, а что же произошло за этот самый день – он только по случайно донесшимся фразам, по обмолвкам, по проговорам что-то узнавал. (Максимов был всё время рядом, но не помогал понять.)