Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Солженицын Александр Исаевич

– Бу-у-дя. Теперь – будя.

И чем боле Сенька думает – тем душистей ему запах луговой, тем живей и возвратней – родная Каменка. И так это во теми перед глазами раскрытыми взыграет – как будто уже и дома. Ведь – заложил он Катёне с осени третьего, стыдливо в письме помянула: середь лета ждёт, месяцок за Петров День – значит к Пантелеймону.

В саму страду – и рожать, ну!

Однако и не мыслил и не бредил Арсений прежде того времени её повидать, ещё когда, когда! А теперя – если замирение, да по домам распустят? Ещё брюхатенькую её застать, сладость-то какая – на живот ей руки класть и слушать, как ножкой в стенку постукивает.

Те двое – без него родились. Этого бы – при нём!

Разживилось, ах, разживилось, распёрлось чувство домашнее, – да как же близко вдруг руками объять – и Катёну, и Савоську с Проськой, и работу отцову.

Соображал Сенька: а какой порядок дел у бати сейчас в хозяйстве? чего сейчас ему первей всего делать надо?

Воротиться бы – да зажить на своей земле. Да ещё добрать бы землицы – от Вышеславцевых, али от Давыдова. Простору бы!

Чу! Идёт кто-то. Так закружился Арсений, что не сразу опять в землянке себя узнал. А – идут по земляным ступенькам вниз.

Дверь торкнул – а голос скрежеватый, Сидоркина:

– Во, братцы, чего я слышал.

– Ну, чего?

Сидоркин меж их ног уже сел.

– Дверь-то придавил?

– Вот чего я, братцы, слышал. С перевязочного Васятка пришёл – так там сестра милосердия рассказывала. Слышьте, из царского дворца из царицыной комнаты – нашли секретный прямой кабель в Берлин. И по нему она Вильгельму все наши тайны выговаривала.

Ай-а-ай! Ай-ай-ай!

И про Гренадерску нашу? А мы тут лежим, ничо не знаем.

Ну, дела-а-а.

– Да ведь немка она, сердце к своим и лежит.

– Да-а-а, – потянул Арсений. – Да-а, братцы. Теперь-то – не иначе замирение будет. Некуда деваться.

472

Итак, явились.

Как ни желал бы Гучков совсем их не признавать, отменить, вымести из реальности прочь, – они существовали и явились. И расселись в его кабинете.

Гвоздев – один тут был исконный рабочий, имел право прийти от Совета рабочих депутатов. Ну ещё вот глупейший солдат с залихватскими усами и непонятным бубонным выговором, ну ещё он – от солдат. Но кого других тут подсунули вместо народа?

Морской лейтенант, сидевший в его же Военной комиссии, – вот, пришёл от той стороны. (Выгнать его из комиссии.)

У Гучкова повторилось в груди то стеснение, когда на лужском вокзале он должен был заседать с какими-то развязными полуучками автомобилистами, игравшими собою в Народ.

Ещё Скобелева тут – он знать не знал, но и не не знал, так, отдалённым очерком, всё же член Государственной Думы, невыразительный болтунишка с крайней левой скамьи. Но вот этот присяжный поверенный Соколов, с чёрной щёткой упругой бородки, перекатчивый как шар и что-то очень весёлый, слишком не к месту, – к чему и почему здесь он, пришёл обсуждать военное дело? И ещё более почему – вот этот дюжий Стеклов-Нахамкис, по фигуре главный в делегации, да и в кресле вразвалку как главный, и европейский покрой костюма. Значит, пересидел войну благообразным корректным господином, и вдруг – подброшен революцией. И вот расселся властно разговаривать с военным министром о судьбе армии, да с апломбом военных суждений, как будто он старый кадровик, а министра принимая как бы за дурачка, да ещё же в агитационном духе: что армия царизма была вооружена и организована только для подавления рабоче-крестьянского движения, солдаты стонали под игом бесчеловечной и противонародной дисциплины, а «приказ №1» восприняли как освобождение от гнусных сторон милитаристского ига.

Такой facon de parler настолько, кажется, уже был у них принят, что не казался смешон и не мог быть оборван как неприличный. И через колючки этого мурлыжного агитаторства надо было вести деловой разговор, – да может быть самый важный разговор всей этой революции.

А рядом с собой Гучков не мог посадить такого прямого отрубистого генерала, как Корнилов, ибо всё испортит, но кого-нибудь левого направления. И он призвал сюда из Военной комиссии генерал-майора Потапова, хотя перед войной и отстранявшегося от службы из-за нервного расстройства или помешательства, но в дни революции он уже много распоряжался, а главное – имел социалистические знакомства и симпатии, и Гучков надеялся через него лучше установить понимание с делегатами. Но что-то Потапов плохо включался в разговор.