Иосиф Сталин. Гибель богов - Радзинский Эдвард

Лязгнул засов, и снова появился охранник.

– Для крикунов у нас есть карцер. В последний раз!

– Простите, товарищ.

Погрозив, охранник ушел. Обычно не грозили – делали. Но, видно, таков был приказ. Однако несчастный не мог заснуть. Разбудил меня под утро:

– Простите. Странный был сон. Даже не сон, а видение – наяву… Я ему напишу, ему будет интересно. Я видел его Надю. Покойница подошла ко мне вплотную, села на койку и говорит: «Что же это такое? Что сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки». Это было совсем реально… Вы расскажите ему, что я не придумываю… она приходила, чтобы он взял меня на поруки. Я знаю, что Надя не поверила бы, будто я против него что-то замышляю, и оттого мое подсознательное «Я» вызвало этот бред. И все-таки я уверен, что вы от него. Я заметил – вас мало допрашивают… – (Меня вообще не допрашивали. Я просто писал отчеты в кабинете Свердлова о бухаринских монологах. Подписывался и возвращался в камеру.) – Вы все-таки его посланец? Не отвечайте, не надо. Дайте мне надеяться, скажите ему, что я весь его. Я стихи сочинил о нем. Он и вправду Гималаи… Мы должны быть счастливы, что такой непреклонный нас ведет. Мне кажется, ему не передают мои письма… Вы расскажите ему, как я с ним часами разговариваю. Если бы он видел сейчас всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы он видел, как я к нему привязан, как я люблю его… Но здесь нет ангела, который отвел бы меч Авраама и не дал бы умереть от меча отца его сыну Исааку! Роковые судьбы должны свершиться! Передайте ему мою самую важную просьбу. Я написал ему, но боюсь: вдруг не передают, а это вопрос жизни и смерти… Первое. Мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс, я просто не знаю, как я совладаю с собой. Я готов на коленях умолять его, чтоб этого не было! Готов забыть стыд и гордость! – Он плакал, несчастный, раздавленный человек, и шептал: – Но он вряд ли согласится. Ибо уже невозможно… Я должен выполнить задачу, я обещал ее выполнить. Но я прошу его дать мне умереть до расстрела, я заклинаю его всем, что ему дорого, заменить расстрел ядом. Я сам выпью яд в своей камере. Ведь это последние минуты. Он же знает – я не преступник. Дайте мне провести последние минуты как я хочу, сжальтесь! – Он умоляюще смотрел на меня. И вдруг сказал еле слышно: – Но еще лучше… убейте меня, когда засну!

Глаза безумные… У меня до сих пор подозрение, что ему что-то подсыпали в это самое варенье во время допросов. Все та же наша могучая лаборатория Х. Потому что именно после допросов он бывал чудовищно возбужден и некоторое время обращался ко мне, как к Кобе. А потом приходил в себя…

– Скажите ему. Он знает меня хорошо, он поймет: я иногда легко смотрю в лицо смерти ясными глазами, а иногда бываю так смятен, что ничего во мне не остается. Так что, если мне суждена смерть, я молю Иосифа о чаше Сократа… Он знает, я любил афинянина… Дайте мне умереть, как он… И второе… нет, это первое: я должен проститься с женой и сынишкой до суда. Я боюсь, если я всё не объясню ей, мои домашние могут покончить с собой от неожиданности… это я уже говорил. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела. Если не выйдет свидеться, о чем я думать даже не хочу… навестите мою жену и скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Милая моя Аннушка. Ненаглядная моя! Пусть натянет все струны души, не даст им лопнуть… Скажите, что при всех исходах суда я ее увижу после суда, смогу поцеловать дорогие мне руки. Так обещал мне Андрей Яковлевич… – (Свердлов). – И напомните ей о Камиле Демулене… Иногда мне кажется, что в меня переселилась его душа… Смешно, свидетелями на свадьбе Камиля и Люсиль были два его друга, два великих революционера Бриссо и Робеспьер. После революции Демулен и Робеспьер отправили на гильотину Бриссо. Потом Робеспьер отправил туда же Демулена и Люсиль, а потом поехал сам – все на ту же гильотину… Неужели все для того, чтобы пришел Наполеон? – Он остановился, спохватился и торопливо сказал: – Нет, ничего этого ей говорить не надо, иначе выйдет, что я не разоружился, как обещал! Лучше передайте ей стихи. Я сочинил для нее – подражание Данту. – И он начал читать… но заплакал. Потом успокоился, прочел до конца:

И он протянул мне листочек со стихами.

– Передадите ей! Расскажите Кобе, что я готовлюсь душевно к уходу из земной юдоли. Но нет во мне по отношению к нему, и к партии, и ко всему нашему великому делу ничего, кроме безграничной любви. И я его мысленно обнимаю… – И добавил вдруг с ненавистью: – Скажите, что он потерял во мне одного из способнейших своих помощников, воистину ему преданного.

Он так и не понял: Кобе не нужны были способнейшие. Ему нужны были исполнительнейшие.

На следующий вечер меня, как всегда, вызвали к Свердлову. Я написал очередной отчет. Он прочел, сказал:

– Все, что вы пишете, Бухарин излагает почти дословно в письмах к товарищу Сталину. Может, он попросту тренируется на вас перед тем, как писать?

– Он не просто пишет. Он плачет от любви к товарищу Сталину.

– По-моему, вы вслед за мной полюбили Николая Ивановича, – и Свердлов засмеялся.

Когда я вернулся в камеру, Бухарина не было – его увели на допрос.

Я поспешил заснуть, пока он не налетел с очередным монологом. Но кто-то толкнул меня. Я открыл глаза…

У койки стоял выводной:

– Одевайтесь!

Потом все было как во сне. Меня вывели во двор. Там стоял тот же «черный воронок». Выехали через задние ворота на Малую Лубянку… И уже вскоре машина резко затормозила. Я понял: мы подъехали к Военной коллегии Верховного суда, она размещалась совсем рядом, на улице 25 Октября (бывшей Никольской, как ее по-прежнему называли старые москвичи).

Это значило: привезли на приговор. Как правило, здесь давали «вышку». Машина развернулась и поехала задом. Когда меня вывели, я увидел, что она въехала в подворотню и всю ее закрыла кузовом. Так берегли привезенных от посторонних глаз…

Вся процедура заняла минут десять. Поднялись на второй этаж, вошли в небольшую залу. Здесь за столом сидел хорошо знакомый мне старый партиец, армвоенюрист товарищ Ульрих, рядом с ним – двое незнакомых. Я поздоровался с Ульрихом, он вежливо ответил. После чего поднялся и устало прочитал постановление: «К расстрелу». И вежливо попрощался.