Иосиф Сталин. Гибель богов - Радзинский Эдвард

Теперь я понимал: то, что при царе бутырским следователям и в голову не могло прийти, мой друг Коба сделал тюремным бытом.

Потому после нежных (без кавычек) избиений я, конечно же, не сомневался: это всего лишь прелюдия. Но к чему? Что хочет от меня мой любимый старинный друг?!

В конце недели во время допроса, после очередного моего падения на пол, в кабинет следователя пришел врач. Быстро освидетельствовал меня, и уже к вечеру я был переведен в тюремный госпиталь. Я чувствовал: развязка приблизилась. В госпитале, как и в камере, никто не боялся говорить! Только здесь и в камерах оставалась хоть какая-то свобода слова.

На новом месте я узнал, как погибла жена моего друга Папулии Орджоникидзе. После расстрела мужа арестовали ее. Во время допросов, пугая следователей, она осыпала Кобу ругательствами и грузинскими проклятиями. Они засекли ее до смерти. Как и при римском изувере Нероне, женщины оказывались куда более стойкими, чем мы, мужики!..

На третий день меня вывезли из бутырского госпиталя. Везли в воронке с решетками на окнах, так что невозможно было ничего увидеть. Но я сразу понял – на родную Лубянку. Мы въехали во двор, прошли во внутреннюю тюрьму. Опять ледяной душ, но в чистом, покрытом кафелем закутке… После заплеванного, пахнущего мочой бутырского душа этот показался мне душем в первоклассной гостинице. Камера – одиночная, с койкой, на которой лежало серое, застиранное, но чистое белье. И одеяло нормальное, не бутырские лохмотья.

Хотя положено лежать лицом к глазку надзирателя, я преспокойно повернулся к нему спиной и накрылся с головой (что тоже запрещено).

Но надзиратель не сделал мне замечания. Я понял: все выяснится скоро, может, уже завтра.

Утром повели к следователю. Между четвертым и пятым этажами тюрьмы находился проход в следственный корпус. Это была лестница, огороженная сеткой, чтоб никто не смог прыгнуть в свободу. Наконец меня вывели в наш лубянский коридор с ковровой дорожкой и множеством дверей, за которыми неустанно трудились следователи. Причем многие, прежде допрашивавшие в этих кабинетах, теперь доставлялись туда же в качестве подследственных. Они усаживались на те же стулья, где сидели их прежние жертвы, но за их собственными столами сидели новые инквизиторы. И инквизиторы вчерашние отправлялись по тому же маршруту, по которому сами отправляли своих жертв, – к стенке.

Вот о чем думал я, шагая по «нашему коридору».

Коридоры в нашем ведомстве бесконечные. И выводной, шедший сзади, командовал, куда поворачивать. В царских тюрьмах встреча арестантов, которых вели к следователю, была обычным делом, в тюрьме советской эти встречи исключались. Теперь нам запрещалось видеть друг друга. При Ягоде придумали предупредительный лязгающий звук (выводные били ключами по пряжке ремня). Тебя тотчас ставили лицом к стене или заводили в бокс – специальное углубление в стене, где ты пережидал, пока проведут встречного арестанта.

После очередного звяканья ключей, поставленный лицом к стенке, я услышал хриплое женское бормотание – это была грузинская речь. Обернувшись, я увидел… жену Нестора Лакобы – ту самую красавицу, которая была у Кобы на встрече Нового года… Лицо опухшее, в кровоподтеках, один глаз полузакрыт. Она что-то бессмысленно бубнила. Взгляд безумный.

(Потом узнал: от нее требовали подписать показания против расстрелянного мужа. Но она отвечала: «Не стану клеветать на его святую память». Тогда к ней в камеру привели сына-школьника и при ней его били. Предупредили, что убьют, если она не подпишет протокол. Она молча отвернулась. Умерла на допросе после очередной пытки, но ничего не подписала.)

Я смотрел на нее с ужасом. Но выводной почему-то не крикнул на меня. Предпочел не заметить. В нашем учреждении не бывает хороших и плохих, все исполняют приказы, и ничего не бывает случайным. Короче, я окончательно понял: это очередной привет от Кобы и участь моя скоро переменится.

Новый следователь оказался моим знакомым: это был сын покойного Свердлова – Андрей. Такой же невысокий, как отец, с маленьким лбом, «съеденным» волосами. Не просто вежливо, а необычайно приветливо поздоровался.

– Говорят, в коридоре засмотрелись… – (он так и сказал), – на гражданку Лакобу. Не мне вам объяснять, что пытки врагов народа разрешены. Поверьте, наши следователи – не звери и очень хотели обойтись с ней без них… Ее муж придумал присоединить нашу солнечную Абхазию к Турции. От вдовы многого не требовалось. Вдовья доля – только подтвердить. Ее просили – помоги Родине. Родине следует помогать всем, даже неправдой, не побоюсь таких слов. Не захотела. И видели, чем кончилось?

Я молчал.

– Я не хотел бы, – продолжал Свердлов, – чтобы у нас с вами возникали подобные конфликты, чтобы они зашли настолько далеко, что пришлось бы… корректировать вашу внешность… как старался делать мой грубый предшественник. Поэтому надеюсь на доверительные отношения…

– Если хотите отношений, сообщите сначала, где жена и дочь, – перебил я.

– Думаю, дома.

– Вы так не думаете! Не думаю и я, знающий закон о ЧСИР… – (членах семей изменников Родины). – Я слышал его содержание лично от моего старого друга, – и добавил не без удовольствия: – Я имею в виду товарища Сталина. Я хочу узнать о судьбе своих близких. И только потом буду отвечать на ваши вопросы.

Он не взбесился. Мило улыбнулся, ничего не ответил. Вызвал охранника, и меня отвели обратно в камеру. Начиналось главное.

Я ходил по камере и подводил итоги – начиная с ареста и притворных избиений и кончая этим «сладким» следователем… Что дальше? Будет знакомый разговор: «Помогите партии, нам нужно, чтоб вы оговорили себя и какого-нибудь имярек»? И настоящая пытка в случае отказа… Измученный, изувеченный – прежде чем сдаться, чтобы себя уважать, – подхвачу ли я эту идейную игру? И за всеми высокими рассуждениями идейного характера будет хохотать подлый бесенок обыкновенного страха. Страха за семью… Нет, хуже – страха за себя, потом уже за семью… Но для этого варианта меня давно следовало передать опытному костолому… Нет, здесь что-то другое!

На следующий день меня опять повели к Свердлову.

– Вам весточка от супруги.

Это была записка. Нанико писала: «Дорогой, любимый! У нас все в порядке. Сулико по тебе очень скучает. Живем теперь там же, в нашей квартире, и ждем не дождемся твоего возвращения!» И фотография: она вместе с Сулико дома.

Я оценил слово «теперь».

– Больше писать, к сожалению, не положено. Да вы не хуже моего знаете наши порядки. Надеюсь, их ожидания сбудутся, но это зависит от вас.