Жизнь удалась - Рубанов Андрей

– Я ухожу, – сказал капитан, не трогаясь с места. Он поднял оружие и прицелился.

– Вот и умница, – обрадованно сказал Кактус. – Только это…

Капитан молчал.

– Але! Мент! Слышишь меня?

Капитан не издал ни звука.

– Ушел, да? – изо всех сил заорал Кактус. – Ты правильно сделал, мусор!

Капитан не двигался. Теперь он дышал только через широко открытый рот. В принципе абсолютная тишина не требовалась – за спиной капитана, в комнате, довольно громко бормотал включенный телевизор; потрескивали в камине поленья; в самом подвале жужжала неисправная лампа дневного света.

Выждав несколько минут, Кактус позвал:

– Эй! Мусор! Ты где?

Капитан ждал.

Кирилл Кораблик по прозвищу Кактус не выдержал и получаса. Сначала вел себя тихо – прислушивался. Потом стал сопеть и отдуваться, даже что-то шептать себе под нос – то ли посылал проклятия, то ли жаловался самому себе на судьбу; далее опять затих. Капитан ждал.

Как только из-за края стены показалась голова, капитан нажал на курок.

У Кирилла Кораблика оказалось узкое тело шестнадцатилетнего подростка. Круглое лицо, пушистые светлые ресницы и острый нос с ноздрями, красными от кокаинового насморка. Маленькие ступни – от силы тридцать седьмого размера. И необычайно длинные и тонкие пальцы рук. Капитан носком ботинка отодвинул от тела пистолет, наклонился.

– Больно, – задыхаясь, прошептал умирающий.

– А ты думал – будет щекотно?

– Я небо вижу…

– И чего?

– Оно – оранжевое.

7. Конец вратаря

В хорошем большом доме, если строили его дальновидные люди, всегда есть второй выход. Запасный. В идеале – потайной. Захлопнув за собой дверь и стараясь не слушать, как с той стороны отчаянно молотит кулаками попавший в западню Кактус, Никитин дикими прыжками побежал в самый дальний, глухой угол участка. Нашел, что искал: узкую стальную калитку. Испугался, что засов намертво приржавел, но после нескольких крепких ударов ноги железо поддалось. Навалился всем телом, втиснулся в щель, пролез. Бросился прочь.

Голые ступни обожгло холодом, но он не обратил внимания. Ледяные ветки жестоко стеганули по лицу, но он не почувствовал.

Были когда-то два великих игрока, Крутов и Макаров.

Он долго бежал, не наблюдая вокруг ничего, кроме непроглядной лесной тьмы. Иногда на секунду останавливался и крутил головой, чтоб найти меж деревьями огни дома, где остался Кирилл Кораблик, и виноторговец Матвеев, и неизвестный гость с кувалдой и пистолетом.

Спотыкался, обрушивался в бурелом, вставал и опять бежал. Расцарапал, разодрал щеки и лоб, разбил колени и плечи. Пот залил глаза и ослепил.

В конце концов Никитин захрипел и решил перевести дух, но тут ветер донес до него глухой звук выстрела, и он опять побежал, жадно хватая ртом воздух, пока не обессилел вконец, не зашатался и не привалился плечом к сырому, скользкому сосновому стволу.

Президент Межрегионального фонда ветеранов спорта обнаружил себя посреди черного, потрескивающего, пощелкивающего, шевелящегося леса, засыпаемого густым мелким снегом. Из одежды президент имел на себе только полноразмерный памперс и махровый халат с давно потерянным поясом, с завязанными на животе пустыми рукавами. Босые ноги утопали в ледяном мху.

Где-то здесь, подумал он, должна быть дорога. От дома до этой дороги около километра лесом. Надо выбираться к дороге. Назад нельзя – там кувалда и пистолет. И бедный Кирилл Кактус. Пришлось пожертвовать Кириллом. Ничего не поделаешь. Сам виноват. Зачем втянул большого человека, члена областного Законодательного собрания, в свою грязную людоедскую затею? Пусть теперь сам отмахивается от кувалды.

Где же дорога? И как, будь я проклят, мне выйти на эту дорогу, если мои руки приросли к груди?

Он задержал дыхание и попытался прислушаться – нет ли погони, однако сердце стучало так громко, словно находилось в голове.

Кончики пальцев щекотало и покалывало. Никитин зажмурился, наклонил голову и вцепился зубами в бинты. Рванул, и еще, и еще. Марлевые полосы надорвались. Он стиснул челюсти с удвоенной силой. Несколько передних зубов – отменная металлокерамика, четыреста долларов за коронку – с тупым звуком треснули и раскрошились, во рту омерзительно заскрипело. Пришлось сплюнуть. Из раненых десен пошла соленая кровь. Дрожа от холода и отчаяния, прыгая на одном месте, дико изгибаясь, хрипя и матерясь, Никитин рвал и рвал повязку кровавым мокрым ртом, терзал, дергал подбородком, пока не освободил сначала локти. Вот удалось развести их в стороны и раздвинуть грудь максимально широко, до громкого хруста в позвоночнике. Вот натянулись нежные перепонки молодой ткани в тех местах, где подушечки пальцев срослись с грудью. Вот они стали лопаться, одна за другой. Резиново поползла рвущаяся кожа. Потекло горячее по животу. Никитин заорал, подняв лицо к черному небу. Рвануть всей силой не хватало духа. Он стал тянуть сначала правую руку – наконец отделил мизинец, и безымянный, и средний; указательный и большой были толще и грубее, они сопротивлялись, Никитин попробовал опять помочь себе зубами, завертелся, как выкусывающая блох собака, но не достал; отдохнул несколько мгновений, ожидая появления боли – боль не спешила; кровь текла уже по голым бедрам, заливала пах; опять попытался использовать зубы, плоть его груди была старая, дряблая, он изо всех сил потянул большой палец и наконец вонзил обломки клыков; хрипя и урча, кое-как отгрыз большой, потом указательный; перевел дыхание, попробовал распрямить локоть – не вышло; решил пошевелить освободившейся кистью – она не слушалась; ощущение было странным, очень глупым; лучезапястный сустав не функционировал, облепленные кусками пластыря пальцы отказывались работать, как будто тело напрочь забыло об их существовании; лишь иногда тонко, болезненно простреливало в фалангах.