Учебник рисования - Кантор Максим

— Вам про цифры беседовать скучно? Но вы сами сказали, что генеральный план развития истории (парадигмальный прожект, по-вашему) — научного характера. А если характер научный, так ответьте мне на скучные вопросы с цифрами в руках, будьте любезны.

— Я не могу ответить вам на языке цифр, — честно сказал Рихтер, — я никогда не интересовался цифрами. Потребности не было.

— Странная для марксиста черта, — вставил Татарников.

— Я не интересовался цифрами, поскольку интересовался общим замыслом исторического проекта. И общий замысел истории заключался как раз в преодолении узких материальных потребностей человечества, в том, чтобы не зависеть от быта! Научный проект в том и заключается, чтобы средствами постижения экономики — преодолеть экономику! А случилось наоборот — идею задушили корыстолюбием. Религиозный проект оказался в зависимости от Церкви, эстетический проект — оказался в зависимости от абсолютистских монархий, а научный был использован трестами и концернами. Маркс придумал свой проект для того, чтобы исходя из реальности — из той реальности, которую являла социокультурная эволюция на тот момент — и на языке этой реальности (вот что важно: средствами реальности и на языке реальности!) высказать идеи, эту реальность превосходящие. Он не мог игнорировать перемены, но стремился к иной цели, не цели эволюционного порядка — но к исторической цели! И цель (цель Маркса, цель Рабле, цель Христа) у истории всегда была одна — свобода. Для этой высокой цели человечество старалось использовать и религиозный проект, и эстетический, и научный. Но наука не являлась самоцелью — нет! Целью истории является восхождение от природной и социальной зависимости — к личной свободе! Да! К духовной самореализации!

— Так ведь уже взошли, Соломон! Уже реализовались! Уже и науку преодолели. Вот что меня смущает, Соломон. Ни золотого стандарта уже не осталось, ни Бреттон-Вудского, все кончилось — баста! Преодолевать нечего.

— О чем вы таком говорите, Сергей? Что это такое — бреттонвудский стандарт? Новые теории? Увольте! Вы мне фукуямовские бредни излагать собрались? Увольте меня от галиматьи.

— Избави Господь. У Фукуямы — убеждения есть, а у меня их нет. У меня одно голое любопытство. И одно желание — чтобы процесс истории (или социокультурной эволюции, мне без разницы) не отменил моей способности понимать.

— А он непременно отменит, Сергей. Понимать — значит встречать вызов социокультурной эволюции, искать методы преодоления ее.

— Знаете, как о вас говорят, Соломон? Говорят, что вы сочиняете новую религию.

— Кхе-кхм, — сказал на это Рихтер. Ему было приятно.

— И я согласен с этим, — сказал Татарников, — только одно смущает меня: ваша религия без заповедей.

— Что вы в виду имеете?

— Это просто, Соломон. Всякая дисциплина — наука, эстетика, религия — имеет по необходимости свои ограничения. Можно их определить как технические особенности, а можно — как заповеди. Скажем, машина не едет без бензина, мусульманин не ест свинины, а картина не пишется вне законов перспективы. Это скучные параметры, признаю, но нельзя выдумать машину вообще, и нельзя выдумать религию вообще — машину можно выдумать только с восьмицилиндровым двигателем, а религию с теми или иными ограничениями в поведении.

— Когда Бог, — надменно сказал ему Рихтер, — придумывал первопарадигму бытия, то есть самый первый Завет, на основе которого появились три новые, мной упомянутые выше парадигмы, — когда он придумывал Завет, он заложил достаточно общих оснований для развития. Других я не ищу.

— Бог занимался конкретными вещами: отделял свет от тьмы, создавал планеты.

— И я, — сказал Рихтер, глядя на Татарникова совершенно серьезно, так, что даже язвительный историк смешался, — занят тем же самым.

Так строилась беседа старика Рихтера и Сергея Ильича Татарникова. Диалог же с внуком Соломон Моисеевич, разумеется, аранжировал несколько в ином ключе, включая в беседу помимо общих вопросов еще и личные. Семейные дела (так уж принято было в семье) обсуждались вперемешку и на том же патетическом уровне, что и общие культурные проблемы.

Неожиданно для себя Павел решился на вопрос:

— Скажи, дедушка, а любовь — любовь похожа на историю?

Нельзя было сделать большего подарка Соломону Моисеевичу, чем спросить нечто на отвлеченную тему, желательно дидактического толка. Еще лучше было, если данную тему он мог проиллюстрировать примером из своей жизни. Старик Рихтер придвинулся к внуку, положил руку ему на запястье.

— То, что называют платонической любовью, действительно есть проект. В нашем обществе, — заметил Соломон Моисеевич, — проект любви может оставаться нереализованным по разным причинам. Кхе-кхм. Не обязательно платоническая, но, так сказать, не принятая моралью социума любовь не завершившуюся детьми и браком, — такая любовь напоминает историю. Невоплощенную историю!

Вчера Павел встретил стриженую девушку Юлию Мерцалову, они говорили о пустяках, и, прощаясь, Павел сказал: «Не хочется с вами расставаться». — «Тогда не расставайтесь», — ответила Юлия Мерцалова; она поглядела на Павла с тихой улыбкой: «Я приду к вам». Может быть, деду, мудрому Соломону, и можно было рассказать об этом проекте, однако вместо этого Павел задал еще один вопрос:

— Твои отношения с бабушкой давно уже плохие? И это потому, что ты полюбил другую женщину, да?

Соломон Моисеевич пожевал губами. Утаить от внука правду ему не хотелось. К тому же Соломон Моисеевич привык считать свои эмоции достаточным основанием для высказывания: если у него болело, он говорил немедленно, что ему больно, если ему грустилось, он говорил, что ему грустно. В настоящий момент ему было одиноко.

— Твоя бабушка, — сказал он, — очень грубый человек. Жить с ней мучительно. Это не вчера началось. Однажды (я могу делиться с другом, не так ли?), однажды я встретил Фаину. Не всегда, — он приосанился, что было ему непросто, так как до того он принял позу человека тяжелобольного, — не всегда я был старым. Да, кхе-кхм. Фаина Борисовна — очень хороший человек. И, между прочим, приятная, красивая женщина. Твоего деда она очень любит, — отметил Рихтер значительно и, помолчав, уточнил некоторые соображения касательно Фаины Борисовны. — Это самоотверженный характер. Есть такая черта в русских женщинах — самоотверженность. Замечательная черта. К счастью, мне встречались такие женщины. Да, кхе-кхм, встречались. Думаю, тебе, как внуку, это не должно быть безразлично. Бабушка, — обиженно продолжал Соломон Моисеевич, — твоя бабушка с предубеждением относится к Фаине Борисовне. Я из-за этого крайне переживаю. Какая несправедливость! Бедная Фаина Борисовна! У нее есть муж, пожилой, неприятный мужчина; кажется, он инженер. Я, впрочем, не уточнял. Сколько ей, бедной, приходится терпеть от него, этого случайного, чужого человека. И тут еще твоя бабушка, с ее неприязнью. Да, такая непростая ситуация. Я рассказываю это тебе, как другу, — добавил старик Рихтер. — Если бы не Фаина Борисовна, я был бы совсем одинок. Ведь ты далеко, у тебя свои дела, своя семья. Мне не с кем перемолвиться словом, буквально не с кем. Есть, правда, еще одна приятная молодая женщина, — студентка из Киева; тоже очень хороший человек. И очень симпатичная женщина, — счел нужным добавить Соломон Моисеевич, — с прекрасной фигурой, кхе-кхм.

— Какая разница, — не удержался Павел, — безразлично, какая у нее фигура, — в отношении Юлии Мерцаловой он, разумеется, так не считал — но не все ли равно какая фигура у студентки из Киева, собеседницы старика?

— Я просто отметил этот факт. Да. И только. У нее прекрасная фигура, высокий бюст, да, кхе-кхм. Да, прекрасный бюст, это бесспорный факт. Крайне симпатичный мне, искренний человек. Мы перезваниваемся с ней. Беседуем на разные темы. К сожалению, у нее какие-то личные проблемы, и это мешает ей навещать меня. И твоя бабушка, — печально сказал Рихтер, — твоя бабушка, боюсь, отнеслась бы к Анжелике с предубеждением. Я предложил этой девушке встречаться в парке. Ей пошло бы на пользу наше общение. Кхе-кхм. Полагаю это мое впечатление, — ее проблемы связаны с неудачным замужеством. Печально, что некий мужчина препятствует нашим встречам.

— Только нормально, что у девушки есть личная жизнь.

— Возможно, что и так

— Как вы познакомились?

— Я встретил ее в парке. Я гулял. Редко, но я разрешаю себе пройтись по парку. Она показалась мне растерянной, нуждающейся во внимании особом. Я высказал ей соображения, посетившие меня в тот момент.

— Какие, интересно?

— Я размышлял о феномене, который называю «двойной спиралью истории». Твоей бабушке, — неприязненно заметил Рихтер, — это не показалось любопытным, а Анжелика слушала меня с неослабевающим вниманием.