Учебник рисования - Кантор Максим

Детали ускользали от его внимания, не потому, что он не уделял внимания феномену, именуемому в философской литературе «другой», но по принципу очередности задач. Когда наступит царство свободы, жизнь каждого устроится сама собой. Придет время, и любой — в том числе обделенный вниманием сосед — обретет свободу, и исполнится слово Завета. Есть люди, приставленные ухаживать за огородом; есть те, в чьи обязанности входит забота о машинах; Рихтер отвечал за историю. Людям кажется, что события в их жизни сыплются, как горох; это не так в них есть логика. Профессору Татарникову видна эта логика, ему кажется, что история есть череда событий, обусловленная особенностями географии и культуры; это не так, существует еще и замысел. События, те, которые сыплются, как горох, — есть растительная жизнь человечества, иными словами, социокультурная эволюция. Однако помимо роста растения, процесса, который может наблюдать садовод (например, историк Татарников), есть закон, по которому растение вырастает из брошенного семени. Этот проект растения, заложенный в семени истории, и был заботой Рихтера. Существует Великий проект мировой истории — и события жизни людей есть этапы реализации этого проекта. За проектом следует ухаживать, как ухаживают за деревом, стимулировать его рост, но сам процесс роста — еще не история. История была задумана с самого начала, как внятная и ясная вещь, ее цель сформулирована уже в семени, из которого вырастает дерево, — надо помочь истории состояться. А дерево истории болеет, его сучья сохнут, в него бьют молнии — и оно может погибнуть. Затем и приставлены садоводы к дереву, а пророки к истории, чтобы Великий проект состоялся, чтобы семя дало плоды. Каждый этап развития — результат усилия, предпринятого очередным пророком.

Соломон Моисеевич Рихтер пересказывал эти соображения много раз — Павлу, Лизе, Татьяне Ивановне, Сергею Татарникову и проститутке Анжелике. Неужели непонятно? Где же, спрашивал собеседников Рихтер, где сегодняшний Исайя? Да вы, Соломон, и есть Исайя, добродушно говорил ему Татарников, хватит с нас. Зачем два Исайи — еще подеретесь.

Когда дом Рихтеров стала навещать Юлия Мерцалова, она сделалась терпеливым слушателем стариковских пророчеств. Юлия Мерцалова заезжала к старикам по дороге на работу, приносила яркие коробки конфет Татьяне Ивановне. Татьяна Ивановна не притрагивалась к подаркам, не произносила ни слова; сжав тонкие губы, уходила в свою комнату и плотно закрывала дверь. Заботу о гостье брал на себя Соломон Моисеевич — он приглашал Юлию в кабинет, усаживал на стул, принимался излагать основные проблемы мироздания. Ему казалось, что всякий человек (в особенности красивая женщина с высокой грудью) должен быть увлечен глобальными замыслами истории. Склонив красивую голову к плечу, сложив гладкие руки на коленях, Юлия слушала внимательно и особо яростные пассажи речи озаряла улыбкой. Ее ждали в редакции, график работы был таков, что всякая минута дорога, но Юлия не прерывала старика и улыбкой одобряла пафос. Я понимаю ваше волнение, говорила эта улыбка. Иному может показаться, что вы неадекватны. Кто-то считает, что вы не замечаете реальности. Но я-то знаю, как вы правы. Она ласково улыбалась старику, а Рихтер объяснял, как устроен мир.

— В начале было Слово Завета. Это зерно, из которого растет история. Видите, как все просто. Люди совершают глупые поступки — и затрудняют процесс роста, но История исправляет ошибки социокультурной эволюции. Вам понятно, Юленька?

— Я редактор, и каждый день исправляю ошибки других.

— Тогда вам должно быть ясно.

— Людям свойственно совершать ошибки, — говорила Юлия, и улыбка понимания, немного печальная улыбка, появлялась на ее аккуратных губах, — к счастью, их возможно поправить.

Она так говорит, думал Павел, потому что не сразу встретила меня, потому что совершала ошибки в жизни, но теперь наша история отменила прошлое.

— Бог, — говорил Юлии старик Рихтер, — он вроде главного редактора газеты — придумывает общую концепцию. Вам это знакомо, не правда ли? Кто у вас там главный редактор?

— Баринов. — Улыбкой Мерцалова показала, что упоминать такое ничтожество, как Баринов, в присутствии великого философа — смешно. Но если хочется говорить о пустяках — извольте. Рихтер оценил эту улыбку снисхождения к Баринову.

— Потап Баринов, — Рихтер пожевал губами, — это партийный функционер? Я слышал о нем — мерзавец. Вы с ним работаете? — Соломон Моисеевич обеспокоился. — Боретесь за свободное слово?

Когда-то он слышал это имя, что-то мелькнуло в памяти старика, но воспоминания были нечеткими. То были либеральные годы оттепели, когда молодые и резвые активисты — Баринов, Середавкин, Бештау, Миртов — получили отмашку от начальства, им велено было создать в Праге либеральный журнал «Проблемы мира и социализма». Возбужденные перспективами, либералы новой волны приглашали Соломона Моисеевича к сотрудничеству. Ведь возможности-то какие, а? Время-то дерзновенное! Уже разрешили не любить Маяковского, и цитировать Ленина можно реже. Погодите, шумел Середавкин, я вот еще и цитату из Бердяева протащу! Ну-ну, успокаивал буяна осторожный Баринов, не все сразу, главное — вектор! Вектор! Потап Баринов был энтузиастом — и карьера его сложилась затем удачно: посол, советник, академик. Рихтер в те годы остался в стороне — как обычно. Слушая пылких друзей, он презрительно кривил губы — и ему этого никто не простил: как можно стоять в стороне, когда свобода стучит в дверь? Спустя годы — никому и в голову бы не пришло приглашать сумасшедшего Рихтера: либерализм ценит верных.

— Потап Баринов? — попытался сосредоточиться Рихтер. — Это такой молодой пролаза?

— Василий Баринов — сын партийного чиновника Баринова, — пояснила Юлия, — как и все чиновники, он интересуется деньгами, а не словами. Что касается свободы слова, то, поверьте, в редакциях газет не рассматривают слово в его ветхозаветном значении.

Рихтер поглядел умиленно: как точно и просто она выразила его мысль. Павел поглядел недоуменно: что знает она про иудаизм? Юлия рассказывала Павлу, что в годы бедной юности читала много, потом утратила интерес к чтению. Честное слово, говорила она, журнал Vogue содержательнее, чем современные писатели. Она читала журналы мод — и многие принимали это за изысканный снобизм; с годами сложилась репутация умной женщины, которая не афиширует знаний, говорит немного, но точно. Молодые люди в редакции газеты готовились к разговору с ней заранее, копили цитаты из классики и подходящие остроты — а она смотрела на фанфаронов и снисходительно улыбалась.

Замечание об иудаизме было уместным.

— Ветхий Завет, — Рихтер пожевал губами, — это первый проект истории.

— Вы верующий?

Рихтер безусловно верующим не был. Соломон Моисеевич чувствовал себя ветхозаветным евреем потому, что Ветхий Завет воплощал закон истории. Ветхозаветным фанатизмом объяснялось и бытовое равнодушие Рихтера. Он не замечал потребностей иных людей, но равным образом и сам не испытывал потребностей. Исполнить завет, поесть сладкое, побеседовать об истории с хорошенькой женщиной — этим желания ограничивались. Жена пеняла ему за интерес к молодым девицам, но Рихтер упреков не принимал. Объяснить даме, как устроен мир, — что в этом плохого?

— Представьте себе, Юленька, — сказал Рихтер, — вот, скажем, у Баринова есть план, как делать газету. А другой план будет у вас, а третий — у кого-нибудь еще.

— У собственника газеты, — подсказала Мерцалова.

— У собственника, — поморщился Рихтер, — у его конкурента, у политика, и у всех разные планы. Получится у вас газета? Нет, результатом будет хаос. Однако верный план все-таки существует, хотя он забыт. Проект истории можно исказить, но отменить нельзя.

Нет ни эллина, ни иудея — это сказано апостолом Павлом не для того, чтобы уравнять евреев в правах с греками (так стало казаться века спустя из-за антисемитской практики), но, напротив, чтобы смирить гордыню еврейского народа, и всякую гордыню вообще. Есть помимо евреев и другие народы — они тоже имеют свою логику существования. Однако следует отказаться от любых исторических амбиций — следует пожертвовать ими ради христианской любви. Хотя исторический проект иудаизма ставит наличие иных историй под сомнение, хотя тоска по эллинизму сталкивает греческую историю с иудейской — есть нечто, что растворит в себе обе эти истории.

Согласиться с этим в полной мере иудей не может: историческое сознание заставляет его считать любое изменение — развитием генерального плана. Существует единая история, и традиционно иудей рассматривает личные неприятности как беду, случившуюся с миром. Во многом это верно: деспотические режимы столь часто устраивали гонения на евреев, что антисемитизм сделался тестом, по которому легко проверить степень озверения режима. Данное правило должно бы распространяться на любой народ, на любое существо. Закон первого проекта (или проект истории, что в данном случае, едино) так не считает. Если субъект в истории не находится, то его просто нет — и сострадать некому. Разменянное на мещанство, чувство исторической избранности породило наивный бытовой эгоизм. Директор ателье (дантист, парикмахер, банкир) не понимает смысла своего избранничества — но оттого не менее горделив. Родовое сознание подсказывает ему: именно он является оселком истории, а русский сосед, тот — просто живет. Спор о субботе и человеке для иудея не имеет смысла. Отмени субботу, говорит закон, и человека — т. е. «другого» — не будет тоже, он попросту перестанет существовать. Вот ответ, который должны были бы произнести фарисеи, в сущности, они и произнесли его, осудив Иисуса на распятие.