Учебник рисования - Кантор Максим

— Что такое? — Кузин сбился с мысли.

— В целом вы совершенно правы, Борис Кириллович. Трудно спорить с вашей программой. Кардинальный путь развития вы наметили, а детали можно потом уточнить.

— То есть программа вас устраивает?

— В целом — да. Сейчас на повестке дня тактика. Вы готовы?

— Не могу ответить, — осторожно сказал Кузин, — нужно подумать.

— А что же думать? — искренне изумился Луговой. — Россия-то, матушка, ждет. Кто ж ее в Европу-то снарядит, как не вы?

— Ну одному мне, пожалуй, не по силам, — сказал осторожный Кузин.

— Дурак ты, Борис Кириллович, безответственный дурак. Сам же говоришь: время уходит. Поезд уедет, торопись! Не хочешь, так история другого лидера найдет, а ты так с идеями своими и просидишь на перроне. Верно говорю, Димочка?

— Борис Кириллович еще подумает, — сказал Луговой.

— Пусть думает. А поезд истории пока другого машиниста поищет. Верно, Димочка?

Вышеописанного диалога Сергей Ильич Татарников не слышал и, соответственно, пересказать не мог. Он поэтому продолжал рассказывать о преступных авантюрах новых богачей, о покупках футбольных команд, а Рихтер, слушая его, таращил глаза и моргал.

— Два болтуна, — сказала Татьяна Ивановна, — два пустомели. Один гвоздь вдвоем вбить не могут, а туда же, миллионы считают. Ты, поди вон, три рубля заработай. Здоров только в чужой карман заглядывать. Люди делом занимаются, а вы языки трепете. Про футбол Сергей верно говорит. Какие ребята хорошие. За мной в юности ухаживал Костя Попов, играл за «Трудовые резервы».

— Что ж ты за него не вышла, была бы сейчас миллионершей, — горько сказал Соломон Рихтер, поверив, что Костя Попов получал бы в «Трудовых резервах» миллионы.

— Я на футбол ходила и надела белую блузку, а мне Костя сказал, что я похожа на Любовь Орлову.

— А зачем же тогда они занимаются искусством, если искусство — не главное? — спросила Лиза.

— Он с одиннадцати метров бил, а не попал.

— Затем, что в истории, в реальной, земной истории, всякая деталь находит свое место. Поглядите на искусство и поймете, что будет с политикой. Поглядите на Фидия, поймете Перикла. Помните историю с Парфеноном? — и Татарников повернулся к Павлу.

— Почему за Костю не вышла? Так ведь за всех сразу не выйдешь. Что я прошмандовка какая?

Павел не нашелся что сказать. Он помнил, что Фидия обвиняли в воровстве, но связать это с правлением Перикла, кажется, вполне успешным правлением, у него не получилось. К тому же совсем некстати приходили вовсе иные мысли. Он глядел на Лизу и думал, как же неестественно она держится. Зачем она старается показаться умнее, чем есть, думал он. А вышла бы за футболиста, так сейчас бы голы и подачи обсуждала, и так же увлеченно.

— Мне Костя шарфик бязевый подарил — так я не взяла. Как же от чужого мужчины подарки брать? Не годится это, от людей стыдно.

— Нефть для них важнее искусства, а власть важнее нефти.

— А вот ты мне шарфик и не подарил. А я так хотела, так хотела.

— Идея русского либерализма нуждается в более внятном артикулировании, — заметил во вчерашней беседе Кузин.

— Преодолеть косность сознания, — так говорила вчера Роза Кранц, качая красной ногой, — научитъ людей видеть, научить понимать!

— Каждый из нас делает свое дело, — говорил Басманов значительно, — Борис Кириллович артикулирует идеи, а мы, тугодумы, трубу тянем.

— Отрадно, что наши цели совпадают, — поддержал Клауке, который хотел купить дачу на Майорке, но бороться за демократию тоже хотел.

— Костя пить стал. Так жену и не нашел, наверно, поэтому. А может, наследственное.

— Второй авангард самим фактом существования подтверждает: вектор развития, указанный первым авангардом, выбран верно!

— Позвольте, а куда вектор показывает?

— Какая грязная авантюра, — подал голос Рихтер, — какая банальная демагогия! Вы предатели! Все предатели!

Он встал с кресла и сделал несколько неверных шагов по комнате, грозя Татарникову пальцем.

— Интеллигенция, — сказал Соломон Моисеевич, — несет в себе проект свободного развития общества, высокого досуга. Все, что вы говорите здесь, вздор. Этот день забудется, сотрется в памяти. Вы можете сколько угодно предавать меня! Да! Как предала меня Елена Михайловна! Пусть!

— Что ж ты все время о себе да о себе, — оборвала Рихтера Татьяна Ивановна, — пуп земли нашелся. Не твоя она жена, чтобы тебя предавать. Совсем обалдел.

— Я считал ее членом своей семьи, надеялся на нее.

— Что ж ей теперь делать? — Татьяна Ивановна не любила невестку, но эгоизм мужа не любила еще больше. — Прикажешь выносить за тобой горшки? А ты, старый скандалист, что дашь ей взамен? Микеланджело своего с Марксом?

— Да, — ответил Рихтер.

— Хватит ерунду молоть. Иди на кухню, творожок покушай и спать ложись.

— Ничего мне не надо. Я хочу остаться один. Один, слышишь! Никто не заботится, не понимает, не слышит. Будет лучше, если уйду из дома, как Толстой.

— Иди, кто тебя держит?

— Уйду. Уйду.

— Помилуйте, Соломон, куда же вы уйдете?

— Какая разница. Вам не понять, Сергей, что такое — жить в пустоте. У вас дочка и любящая жена, домашние ценят вас. Насколько я понимаю, кавказский родственник, Тофик Мухаммедович, поддерживает вас. Вам можно позавидовать. А я так одинок.

Соломон Моисеевич стоял посреди комнаты, задрав подбородок вверх, и смотрел в потолок. Домочадцы собрались вокруг него и уговаривали поужинать и лечь спать. Соломон Моисеевич не отвечал на уговоры, скорбная линия рта и полуприкрытые веки показывали, что ему тяжело.

И, как это теперь часто происходило с ним, Павел испытал обиду за деда. Он видел его чужими глазами, вздорного, капризного, жалкого, и понимал, что именно таким останется дед в памяти этих людей. Облик деда был стыдным, и Павлу обидно было, что любой незначительный человек смотрится мужественнее, чем его дед, и что никто не может увидеть подлинной силы Соломона Рихтера. Любой сегодня был значительнее его, любой имел основания над ним смеяться. И Лиза, которая безропотно переносила барские замашки, и Татарников, снисходительно относившийся к слабостям старика, смотрели на него с состраданием, и это унижало. Павел понимал, что никто и никогда не сможет поверить в величие Соломона Рихтера — так жалок его облик. И мать Павла, привыкшая подтрунивать над Соломоном Моисеевичем, никогда не позволяла ни себе, ни другим поверить в то, что это величие есть. Павел глядел на трясущиеся руки Соломона Моисеевича, на его слезящиеся глаза, слушал сбивчивую, мелодраматическую речь, и ему было обидно. За смешными словами, за дряблыми чертами бессильно хрипело величие, беззащитное величие, которого больше не было нигде, и никогда больше не будет такого. Но никто не хотел про это величие знать, никто не верил в то, что такое бывает, и никто уже никогда не узнает, что величие было. А может быть, и не было ничего?

— Скажи, дедушка, — спросил Павел, — а проект истории существует отдельно от нее, как замысел от картины? Он просто спит в истории, да? Придет пора — и он проснется? Но ведь замысла без картины — нет.

— Мне пора спать, — сказал Соломон Моисеевич слабым голосом. — Пашенька, попроси у бабушки раствор ромашки, у меня плохо работает желудок. И спроси, может быть, мне надо поесть чернослива? Ты должен запомнить, — но что именно, Рихтер не сказал.

Шаркая ногами, Соломон Моисеевич пошел укладываться, Лиза и Татарников провели его до постели.

В колористическом решении картины один из цветов обязан стать главным, то есть сделаться главным героем произведения. И эмоционально, и символически такой цвет отождествляется с содержанием картины; более того — он это содержание воплощает. Так, главным героем «Расстрела 3 мая» Гойи является лимонно-белый цвет рубахи казнимого, главным героем «Пасмурного дня» Брейгеля свинцово-синий цвет небес, а в «Петре и Павле» Эль Греко — цвета одежды апостолов, желтый и красный соответственно. Этот главный цвет появляется на холсте для того, чтобы сделаться иррациональным, чувственным воплощением сюжета, композиции и рисунка.

Существует два метода разработки цветовой гаммы: от подобий к контрастам и наоборот — от контрастов к подобиям. Известно, что у всякого цвета есть антагонист, то есть цвет, противостоящий ему по всем параметрам, а есть и родственник, то есть цвет, совпадающий по многим характеристикам. Например, у холодного светло-красного кармина противником является жаркий темно-зеленый кобальт, а родственными цветами можно считать розовую мадженту, пурпурный кадмий и так далее.

Подлинные художники различают понятие «цвета» и понятие «краски». Краска имеет оттенок и цвет, но «цветом» в том символическом значении, которое потребно для живописи, не является. Краской можно покрыть стены, одежды и щеки; иные покрывают краской и холсты, но цветом такая краска не становится. Практика так называемой художественной деятельности знает много покрашеных поверхностей; к работе с цветом они отношения не имеют никакого. Цвет — это то, что конденсирует в себе усилия и страсти художника и получает название по имени краски, его составляющей, — синий или красный. Но красный цвет и красная краска — не одно и то же. Цветом краска станет, когда станет символом.