Лондон, любовь моя - Муркок Майкл

— Честно говоря, — шепчет он приятелю своей бывшей жены, когда они стоят рядышком у писсуаров, — он заслуживает того, чтобы его повесили.

— И не просто, а на мясном крюке, — отвечает Леон, застегивая ширинку. — Давным-давно я научился тому, что, если представить своего обидчика распятым на крюках в мясной лавке, это очень поднимает настроение и помогает сохранить вполне заинтересованное выражение лица. Впервые я использовал этот прием на своем учителе, милейшем старичке, но жутком зануде. Я боялся, что он заметит, как он меня утомляет, и постоянно подвешивал его, в мечтах, на мясном крюке. Конечно, каждый должен использовать свой собственный метод. Я не говорю о том, что мой способ подходит всем.

— И это подойдет, пока я не придумаю чего-нибудь получше, — говорит Данди с чувством.

доктор Фаджит был без ума от современного танца он сказал что всегда забывает о времени отвез их обоих в Вест-Энд летучий отряд был заинтересован в одном из них я должен был найти пять сотен к следующему утру но как еще могу я это сделать если не украсть сказал я как ты их добудешь дело твое а ты мне говорил что в полиции одни неподкупные парни

Глядя на Данди и Леона, медленно идущих из туалета, Джудит не сразу догадывается, что они говорят о ней, но, увидев, что Леон снисходительно улыбается, понимает, что он хвастается, тем более что в реакции Данди сквозит мягкое одобрение. Она сначала вскакивает, а потом снова садится, не в силах совладать со своими чувствами, и оглядывается на Мэри, ища поддержки, но Мэри прижалась к Джозефу Киссу. «Сколько сейчас лет мистеру Киссу?» — думает Джудит. Наверное, шестьдесят пять, хотя определить возраст полного человека всегда сложно. На какое-то мгновение Джудит испытывает нечто близкое к ужасу. Но потом все встает на свои места. Леон усаживается рядом с ней и крепко сжимает ее запястье. О боже. Он выстоит.

— Каким жалким городом становится Лондон! — Заявляет Бен Френч, наслаждаясь четвертой порцией двойного бренди. — Когда я вернулся в середине шестидесятых, помните, столько всего происходило. Повсюду яркие краски, и люди выглядели хорошо и с энтузиазмом относились к тому, что делали. А теперь мне хотелось бы назад в Вайоминг. Если, конечно, мне разрешат вернуться. — И он начинает плакать, как малое дитя.

старик продал мне свою долю подбодрить коротышку чертова уйма талонов псу под хвост идея построить в Лондоне настоящий небоскреб да и вообще если этот псих что-то знает о птицах то я просто мартышка или орангутан на худой конец.

— Я помню все. Цеппелины, Блиц, «Фау» — все, что угодно. Я через многое прошла. У меня до сих пор дома в шкатулке — осколок шрапнели, а железо от цепеллина мне из ноги вынимали.

На другом конце паба, у стойки бара, Мэри видит Старушку Нонни, беседующую с барменом, и вспоминает о том, что именно она впервые привела ее в «Искренне ваш». Ей хочется помахать Нонни рукой, но ее останавливает то, что та наверняка будет смущена таким количеством людей и начнет перед ними паясничать. Мэри вспоминает, как Старушка Нонни водила ее по таборам, стоявшим у шоссе в Шепердз-Буш, в Саутхолле, Брикстоне и на Старой Кентской дороге. «Во мне немало цыганской крови, — говорила ей Нонни. — И я на стороне тьмы». А Мэри рассказала ей о том, что, возможно, и ее папа имел цыганские корни.

— А наши лондонские африканцы! — говорит Нон. — С семнадцатого века тут жили тысячи африканцев. Они слились с остальными. Что люди имеют в виду теперь, просто не понимаю. В каждом лондонце найдется капля крови со всех континентов земли. Поэтому наш город является квинтэссенцией всех других городов.

Мэри смотрит, как Нонни выходит в стеклянную дверь. Никто из цыган не слыхал о ее отце. Восседая в причудливых кибитках, предлагая ей чашку чая и плетя небылицы, они и не ждали, что она им поверит. То они подозревали, что она пришла выведать их секреты, то считали ее простофилей и клянчили у нее деньги, а когда разговор заходил о предках, поминали фараонов и индийских царей. Мэри впервые ощутила, как крепкие тела их детишек, как маленькие лошадки, отталкивают ее от кибитки, не дают проходу. Дважды у нее украли сумочку и вернули только по настоянию Нон. Однако стоило Мэри услышать о появлении нового табора, как она тут же отправлялась туда. Единственными цыганами, которые всерьез попытались ей помочь, были друзья Дэвида, семейство Ли из Митчема. Они познакомили ее с кочевыми цыганами из Кента, которые, в свою очередь, взяли ее с собой на конный аукцион в Эпплбай, в Камберлендских горах, где среди великого множества торговцев лошадьми ей удалось отыскать одного-единственного человека, который смутно помнил ее отца до его отъезда в Канаду. Когда она вернулась в Лондон, разодетый в пестроту африкано-арабских одежд букмекер по имени Принц Монолулу, державший в руках все призовые заезды на скачках, сказал ей, что знаком с ее отцом. «Теперь он большой богач, разводит в Ирландии лошадей. Хотя нажил свое состояние в Канаде. Я найду его адрес». Но когда неделю спустя она поехала в Эпсом, он сказал, что ошибся. «Какое-то время он работал в доках, — говорила ей бабушка. — Корабли тогда были большие, с огромными трюмами. Потом пошел в армию и в конце концов уехал в Канаду». Но и в доках о нем никто не помнил, и от военных пришел отрицательный ответ, так что Мэри осталась разочарованной и жалела о том, что в свое время не смогла узнать его получше там, в Стране грез. Джудит встает и треплет Бена по щеке.