Учебник рисования - Кантор Максим

— Что тебе приходится выносить, — сказала жена, и Кузин, найдя ее руку, сжал в дружеском пожатии — дома его всегда понимали, все-таки нужен человеку дом.

История отношений с Ричардом Рейли была вот какой. Лет двадцать назад иностранцев Москве встретить было непросто. То есть иностранцы, конечно, приезжали в город, но чтобы запросто хаживать в гости к москвичам, такого не водилось. То есть, конечно, ходили, но лишь к особо отличившимся: например, к известным артистам, или к знатным диссидентам, или к знаменитым ученым. Это были исключительные случаи. А так, чтобы к простому человеку в гости зашли англичане или, допустим, французы, такого не было. А если так иногда и случалось, то этот человек делался сразу не совсем уж и простым. Иностранец, если приходил в гости к советскому интеллигенту, как правило, ставил на стол бутылку виски, на худой конец — джина, блок сигарет выкладывал, а также разные приятные мелочи, которыми потом очень долго можно пользоваться. Встречались счастливчики среди москвичей, которые по году носили в кармане распечатанную пачку Мальборо, вынимали, показывали знакомым, но не курили. И еще были такие, которые выпитые бутылки с иностранными этикетками не выкидывали, а ставили на кухонный шкафчик, делали у себя дома уголок цивилизации; у бабушек их в углу стояла лампадка, а у них Бифитер с Джонни Волкером. И это не случайное или насмешливое уподобление, отнюдь: действительно, с приходом иностранных гостей в дом входила религия цивилизации и свобода. Поглядев на пестрые этикетки сигарет и виски, человек внутренне распрямлялся.

Именно это и случилось с Борисом Кузиным двадцать лет назад — к нему стал ходить в гости англичанин Дики, и Борис через общение с ним изменился. Борис Кузин, сотрудник идеологического журнала, был человек еще молодой. С женой жили они одни в трехкомнатной квартире (роскошь по тем временам), поскольку бабушка, старая большевичка, как раз была сдана в дом для престарелых. Так что гостей было куда звать, не стыдно. Жена строгала винегрет и пела под гитару песни о лагерях, Борис вел свободолюбивые разговоры. Семья старалась — и понравилась, Дики, измученный московской слякотью и советскими столовыми, прикипел душой к дому, он стал, что называется, другом семьи. То было непривычное чувство — иметь в друзьях иностранца. Борис взял за обыкновение между прочим замечать: «Дики вчера сказал», или: «Как рассказывал наш английский приятель», или просто: «Полторы бутылки Бифитера ночью уговорили с Дики». Да и не в джине с сигаретами было дело, просто у кого-то в друзьях Васька, а у кого — Дики. И только. Умному достаточно. Счастье длилось полгода. Беда, как это обычно и бывает, пришла вдруг. Жене на работе сказала сотрудница: слушай, к вам что, англичане ходят? Ты будь поосторожнее, у тебя ж Борис в идеологическом журнале. Вечером жена пересказала эту реплику мужу и добавила: Варька, она такая завистливая, ей вот поперек горла, что Дики не к ней ходит.

— Однако то, что она сказала, резонно, нам надо быть осмотрительнее, — заметил муж.

— Откуда она знает, вообще-то, что к нам иностранцы ходят? — вопрос упал вдруг, как нож падает со стола.

— Ну, может быть, ей Валька рассказала.

— Валька — Варьке? Они не разговаривают.

— Тогда… Тогда… это значит, что мы под колпаком, — слова сказались как-то внезапно, сами собой, и, прозвучав в душном кухонном воздухе, оказались ужасны на слух.

— Под колпаком?!

— Под колпаком! Мы все в этой стране под колпаком!

— Что, следили?!

— А ты как думала? Оставят, думала, работника идеологической сферы без надзора?! Как же!

— А Дики, Дики-то что ж себе думал, когда к нам шел? Не знал что ли, что приведет хвост?

— Да ему просто плевать было. Обыкновенная невнимательность.

— Мне все-таки кажется, он должен был о других подумать.

— Есть такие люди, наплевательские. Сам-то уедет в свой Лондон, а ты здесь выкручивайся. Подлец.

— А ты не думаешь, что ему было важно попасть именно к тебе? Сотрудник известного журнала, идеологического… Может быть, у него было задание?

— И поэтому наши спецслужбы на него и вышли?

— Все сходится. Не зря он так старался сюда втереться. Пороги обивал.

— Да его отсюда просто не выгонишь. Днюет и ночует.

— Я так уже просто видеть его не могу.

— Но каков мерзавец! Решил меня подставить! Значит так, к телефону не подходим… — был разработан план, как отвадить Дики от дома. Прилипчивый англичанин по привычке названивал по телефону, но, заслышав его голос, домочадцы вешали трубку. Пробовал он и явиться без приглашения — немедленно свет в квартире был погашен, разговор перешел на шепот, передвижения по комнатам прекратились; постояв под дверью, послушав внезапную тишину, иностранец удалился. В спину ему из-за штор глядели напряженные глаза обитателей квартиры номер пять. На работе жена Кузина между прочим сказала сослуживице Варьке: «Этот Дики просто осточертел. Прилип как банный лист к одному месту. Борис резонно говорит, что у него просто не остается времени на занятия. В конце концов Борис — философ, ему покой просто необходим». Сам же Борис при упоминании имени англичанина морщился. Строй заморских бутылок с комода, впрочем, не убрали, и дух Дики (или просто дух цивилизации) все еще витал в квартире. Вскоре случай привел встретиться с англичанином еще раз. Борис втиснулся в переполненный трамвай и, употребляя иноязычный оборот, нашел себя стоящим бок о бок с проклятым иностранцем. Тот впился в Бориса глазами, раскрыл рот, оскалился в дежурной иностранной улыбке, изготовился к приветствию. Нырнув, точно боксер на ринге, Борис ушел в толпу. Он торил себе путь сквозь плотную массу пассажиров (о, этот проклятый общественный транспорт!), а за ним с криками «Борис! Борис!» пробивался далекий друг. Дики подпрыгивал, стараясь отыскать Бориса в толпе, наступал гражданам на ноги и поминутно извинялся. Стиснув зубы, рвался вперед Борис, отпихиваясь от чужих авосек, отстраняя неспособных к маневру пенсионеров, и, наступая ему на пятки, ломился сквозь толпу аборигенов заморский гость. Едва трамвай замер на остановке, как Борис, в последнем рывке прорвав заслон из старушек на первой площадке, выпрыгнул на улицу. И вовремя — Дики почти добрался до него, еще немного — и англичанин настиг бы его и поздоровался. Тяжело дыша, красный, в сбитом на сторону галстуке, стоял Борис на остановке. Трамвай уехал и унес прочь врага. Чертыхаясь, стоял Борис на ноябрьском ветру — знал ли он тогда, что пройдет немного лет и он будет писать о европейских корнях России, звать на Запад, требовать прогрессистских прав, учить, убеждать, настаивать на прорыве в цивилизацию. Он не мог предвидеть всех изменений — и кто же мог? Придет пора, и труд его, плод мечтаний и дерзновенных фантазий, будет опубликован в журнале уже с совсем другой идеологией, где вместо «коммунизм» говорят «цивилизация», вместо «партиец» «личность», вместо передовиц с цитатами будут совсем другие передовицы и совершенно другие цитаты. Придет пора, и дружить с иностранцем сделается так же обязательно, как ходить на партсобрание. Но это еще когда произойдет, а в ту пору была холодная московская осень, застой, Брежнев. Борис Кузин ждал на остановке следующего трамвая и стучал ногой об ногу, чтобы согреться.

Пока Борис Кузин обсуждал давние коллизии, произошедшие с англичанином Дики, сам англичанин Дики, то есть Ричард Рейли, сидя в компании друзей в своей лондонской резиденции в Хемстеде, комментировал былое следующим образом. Разговор, покружив вокруг английской кухни (она все-таки как была отвратительна, так и остается, но, слава богу, хотя бы появились за последние пятнадцать лет приличные рестораны, помимо индийских и китайских; есть уже — надо отдать им справедливость — и некоторые английские рестораторы, готовые поступиться консервативными вкусами ради модного стиля «фьюжн»), коснувшись роста цен на недвижимость (этот дом мы когда-то купили за триста тысяч, вы не поверите, а сегодня нам предлагают продать его за два миллиона — рынок сошел с ума, что будет, если упадут цены на нефть), слегка затронув образование (теперь в школах не заставляют учить стихотворений наизусть; куда, интересно, придет образование, если ученик не упражняет память; я еще подумаю, надо ли отдавать Сару в Модлин-колледж, особенно учитывая экономическую политику остолопа Тони. Пусть девочка пройдет курс менеджмента в Гарварде, поработает с год в России и Казахстане, наладит отношения с Латинской Америкой, а там видно будет), плавно перешел на жизнь в Москве, и Ричард Рейли сказал следующее:

— Изменения есть — мне ли не знать: я впервые приехал в Россию тридцать лет назад. В ту пору я жил в общежитии экономического факультета Московского университета. Приехал на полгода, любопытно было узнать кое-какие детали. К тому же сэр Френсис, вы его знаете, попросил меня о некоторых небольших услугах, и я охотно их ему оказал. И знаете ли, радушия, подобного русскому, я не встречал нигде. Люди делились со мной буквально последним; мне приходилось совершать вояжи в Сибирь, и бедняки в Тюмени или Томске уступали мне свою постель, говорили: ничего, мы поспим на полу. Пожалуй, единственный дом, где меня приняли за врага, был дом московского интеллигента. Не знаю уж, что этот бедный Кузин вообразил, представил меня шпионом, не иначе. Бегал от меня, как заяц. Я рассказывал потом об этом случае сэру Френсису, и он очень смеялся.