Женщины - Буковски Чарльз

60

Мы летели уже двадцать минут, когда она вытащила из сумочки зеркальце и начала краситься – главным образом глаза. Она трудилась над глазами крохотной кисточкой, сосредоточившись на ресницах. При этом очень широко распахивала глаза и открывала рот. Я наблюдал за нею, и у меня встал.

Ее рот был настолько полон, и кругл, и открыт – а она красила ресницы. Я заказал нам выпить.

Тэмми прервалась на выпивку, затем продолжила.

Молодой парень, сидевший справа, начал играть с собой. Тэмми глазела на свое лицо в зеркальце, не закрывая при этом рта. Такими губами только и отсасывать, видно по всему.

Она продолжала так целый час. Затем убрала зеркальце и кисточку, оперлась на меня и уснула.

Слева от нас сидела женщина. Где-то за сорок. Тэмми спала рядом со мной.

Женщина посмотрела на меня.

– Сколько ей? – спросила она.

В реактивном самолете внезапно стало очень тихо. Все сидевшие поблизости слушали.

– Двадцать три.

– А выглядит на семнадцать.

– Ей двадцать три.

– Сначала два часа красится, а потом засыпает.

– Не два, а всего около часа.

– Вы в Нью-Йорк летите? – спросила меня дама.

– Да.

– Это ваша дочь?

– Нет, я ей не отец и не дедушка. Я ей вообще не родственник. Она моя подружка, и мы летим в Нью-Йорк. – Я уже видел в ее глазах заголовок:

Дама-следователь сдалась. Она откинулась на сиденье и закрыла глаза. Ее голова соскользнула в мою сторону. Казалось, она почти лежит у меня на коленях. Обнимая Тэмми, я наблюдал за этой головой. Интересно, она будет против, если я сокрушу ей губы своим безумным поцелуем? У меня снова встал.

Мы уже шли на посадку. Тэмми казалась очень вялой. Меня это тревожило. Я ее пристегнул.

– Тэмми, уже Нью-Йорк! Мы сейчас приземлимся! Тэмми, проснись!

Никакого ответа.

Передознулась?

Я пощупал ей пульс. Не чувствуется.

Я посмотрел на ее огромные груди. Я старался разглядеть хоть бы намек на дыхание. Они не шевелились. Я поднялся и пошел искать стюардессу.

– Сядьте, пожалуйста, на свое место, сэр. Мы идем на посадку.

– Послушайте, я беспокоюсь. Моя подруга не хочет просыпаться.

– Вы думаете, она умерла? – прошептала стюардесса.

– Я не знаю, – прошептал я в ответ.

– Хорошо, сэр. Как только мы сядем, я к вам приду.

Самолет начал снижаться. Я зашел в сортир и намочил несколько бумажных полотенец. Вернулся на место, сел рядом с Тэмми и стал тереть ей лицо полотенцами. Весь этот грим – коту под хвост. Тэмми даже не вздрогнула.

– Блядь, да проснись же ты!

Я потер полотенцами ей между грудей. Ничего. Не шевелится. Я сдался.

Надо будет как-то переправлять обратно ее тело. Надо будет объяснять ее матери. Ее мать меня возненавидит.

Мы приземлились. Люди повставали и выстроились на выход. Я сидел на месте. Я тряс и щипал Тэмми.

– Уже Нью-Йорк, Рыжая. «Гнилое Яблоко». Приди в себя. Кончай это говнидло.

Стюардесса вернулась и потрясла Тэмми:

– Дорогуша, в чем дело?

Тэмми начала реагировать. Она пошевельнулась. Затем открылись глаза. Все дело в новом голосе. Кому охота слушать старый голос. Старые голоса становятся частью твоего я, как ноготь.

Тэмми извлекла зеркальце и начала причесываться. Стюардесса потрепала ее по плечу. Я встал и вытащил платья с багажной полки. Бумажные пакеты тоже там лежали. Тэмми все смотрелась в зеркальце и причесывалась.

– Тэмми, мы уже в Нью-Йорке. Давай выходить.

Она задвигалась быстро. Мне достались оба пакета и платья. Она пошла по проходу, виляя задницей. Я пошел следом.

Наш человек был на месте и встречал нас, Гэри Бенсон. Он водил такси и тоже писал стихи. Очень жирный, но, по крайней мере, не выглядел поэтом, не походил на Норт-Бич, или там на Ист-Виллидж, или на учителя английского, и от этого было легче, потому что в Нью-Йорке в тот день стояла ужасная жара, почти 110 градусов. Мы получили багаж и сели в машину Гэри, не в такси, и он объяснил нам, почему иметь машину в Нью-Йорке – почти что без толку. Поэтому здесь так много такси. Он вывез нас из аэропорта, и повел машину, и заговорил, а шоферы Нью-Йорка – совсем как сам Нью-Йорк: ни один не уступит ни пяди и всем плевать. Ни сострадания, ни любезности: бампер к бамперу – и вперед. Ясное дело: уступивший хоть дюйм устроит дорожную аварию, беспорядок, убийство. Машины потекли по дороге сплошь, будто какашки в канализации. Видеть это было дивно, и никто из водителей не злился, они просто смирились с фактами.

Гэри же по-настоящему любил тележить о своем.

– Если ты не против, я б хотел записать тебя для радио, интервью сделаем.

– Хорошо, Гэри, скажем, завтра после чтения.

– Сейчас я вас отвезу к координатору по поэзии. У него все схвачено. Он покажет, где вы остановитесь и так далее. Его зовут Маршалл Бенчли, и не говори ему, что я тебе сказал, но я всеми печенками его ненавижу.

Мы ехали дальше, а потом увидели Маршалла Бенчли, стоявшего перед шикарным особняком из песчаника. Стоянка запрещена. Бенчли прыгнул в машину, и Гэри моментально отъехал. Бенчли выглядел как поэт – поэт с личным источником дохода, никогда не зарабатывавший себе на хлеб: это бросалось в глаза. Он жеманничал и ломил – галька, а не человек.

– Мы отвезем вас туда, где будете жить, – сказал он.

И гордо продекламировал длинный список лиц, останавливавшихся в моем отеле. Кое-какие имена я узнавал, прочие нет.

Гэри заехал в зону высадки перед отелем «Челси». Мы вышли. Гэри сказал:

– Увидимся на чтении. И до встречи завтра.

Маршалл завел нас внутрь, и мы подошли к администратору. «Челси» явно мало что собой представлял – наверное, оттуда и шарм.

Маршалл обернулся и вручил мне ключ:

– Номер тысяча десять, бывшая комната Дженис Джоплин.[10]

– Спасибо.

– В тысяча десятом останавливалось много великих артистов.

Он довел нас до крохотного лифта.

– Чтения в восемь. Мы заедем за вами в семь тридцать. Уже две недели как все билеты распроданы. Мы продаем стоячие, только тут нужно осторожнее – из-за пожарной охраны.

– Маршалл, где тут ближайшая винная точка?

– Вниз и сразу направо.

Мы попрощались с Маршаллом и поехали на лифте вверх.

В тот вечер на чтениях было горячо: их должны были проводить в церкви Святого Марка. Мы с Тэмми сидели там, где устроили гримерку. Тэмми нашла большое зеркало во весь рост, прислоненное к стене, и начала причесываться. Маршалл вывел меня на задний двор. Там у них кладбище. Маленькие бетонные надгробья сидели на земле, а в них врезаны надписи. Маршалл поводил меня и эти надписи показал. Перед чтениями я всегда волнуюсь, я очень напряжен и несчастен. И почти всегда блюю. Так и теперь. Я стравил на одну из могил.

– Вы только что облевали Питера Стюйвесанта,[11] – сказал Маршалл.

Я снова зашел в гримерную. Тэмми по-прежнему смотрелась в зеркало. Она рассматривала свое лицо и свое тело, но главным образом ее волновали волосы. Она собирала их на макушке, смотрела, как выглядит, а затем снова рассыпала.

Маршалл просунул голову в комнату.

– Пойдемте, они ждут!

– Тэмми не готова, – ответил я.

Потом она взгромоздила волосы на макушку и снова себя осмотрела. Потом их уронила. Потом встала вплотную к зеркалу и вгляделась в свои глаза.

Маршалл постучался, затем вошел:

– Пойдемте, Чинаски!

– Давай, Тэмми, пошли.

– Ладно.

Я вышел с Тэмми под боком. Они захлопали. Старая хрень имени Чинаски работала. Тэмми спустилась в толпу, а я начал читать. Много пива в ведерке со льдом. Старые стихи и новые стихи. Я не мог промазать. Я держал святого Марка за распятие.

Мы вернулись в 1010-й. Мне уже вручили чек. Я сказал внизу, чтобы нас не беспокоили. Мы с Тэмми сидели и выпивали. Я прочел 5 или 6 стихов о любви к ней.

– Они знали, кто я такая, – сказала она. – Я иногда хихикала. Так неудобно было.

Ну еще б не знали. Она вся блестела от секса. Даже тараканам, мухам и муравьям хотелось ее выебать.

В дверь постучали. Внутрь проскользнули двое: поэт и его женщина. Поэт был Морсом Дженкинсом из Вермонта. Его женщину звали Сэйди Эверет. С собой он принес четыре бутылки пива.

Он был в сандалиях и старых рваных джинсах; в браслетах с бирюзой; с цепочкой вокруг горла; борода, длинные волосы; оранжевая кофта. Он все говорил и говорил. И расхаживал по комнате.

С писателями проблема. Если то, что писатель написал, издается и расходится во множестве экземпляров, писатель считает себя великим. Если то, что писатель написал, издается и продается средне, писатель считает себя великим. Если то, что писатель написал, издается и расходится очень слабо, писатель считает себя великим. Если то, что писатель написал, вообще не издается и у него нет денег, чтобы напечатать это самому, он считает себя истинно великим. Истина же в том, что величия крайне мало. Его почти не существует, оно невидимо. Но можете быть уверены – худшие писатели увереннее всех и меньше всех сомневаются в себе. Как бы там ни было, писателей следует избегать, но это почти невозможно. Они надеются на какое-то братство, какую-то общность. Это никак не помогает за пишущей машинкой, писание тут ни при чем.