Учебник рисования - Кантор Максим

— Да, — сумрачно подтвердил Клауке, — именно так.

— Но ведь это издевательство над здравым смыслом! Кто, скажи мне, Бога ради, кто может себе позволить тратить такие деньги на обед? Я замечаю, определенно замечаю, тенденцию к дороговизне.

— Инфляция, — сказал Клауке.

Кузин посмотрел на своего европейского друга с укоризной. Не того он ждал от Европы, совсем не того. И, если разобраться, то каждый европеец по-своему виноват в том, что происходит с Европой.

— В Америке, — заметил Кузин, — инфляции нет.

— Как это нет! — хотел было встать за честь своего континента Питер Клауке, но Кузин остановил его, подняв ладонь с крепкими пальцами.

— Я недавно вернулся из Йельского университета, где читал лекции, — и знаю, что говорю. Кстати, и гонорары там втрое выше.

— Платим, что можем, — сказал Клауке.

Беседа замерла. Каждый из профессоров был по-своему обижен. Это я вытащил его из России, думал Клауке, без меня сидел бы в своей дыре, знать бы его никто не знал. Когда приглашаешь специалиста такого уровня, думал Кузин, изволь и платить соответственно. Денег у них нет, видите ли! Запустили Европу! Идешь обедать, думал Клауке, так и плати за обед, привыкли у себя в соцлагере жить на подачки. Впрочем, снисходительно подумал Кузин, их трудности можно понять: прогнившая экономика социалистического лагеря досталась им в наследство вместе с Восточной Германией. Фабрики Ляйпцига, я слышал, стоят, а рабочим, небось, зарплату платят. Навязали нам эту Восточную Германию, думал Клауке, довели экономику до ручки, а решать проблемы — нам. Да, растлили социалисты пролетариат, думал Кузин, непросто восточникам (так Кузин называл про себя жителей Восточной Германии) будет войти в цивилизованный западный мир. Опять все тот же большевизм, какой аспект ни возьми, везде те же проблемы — долго же мы будем расхлебывать преступления коммунистов. Кузин поделился соображением с немецким коллегой и профессора сызнова нашли общий язык. Найти общий язык им было тем легче, что весь мир думал именно так.

— Пойдем, еще по кружечке выпьем, — сказал Кузин.

— Можно, — сказал Клауке, — Неплохо все-таки конференцию организовали.

— А кто платит? — поинтересовался Кузин, сдувая пену.

— Американцы, конечно, у кого еще сегодня есть деньги, — сказал Клауке.

— Почему, — горько спросил Кузин, — почему цивилизованный мир всегда должен расплачиваться за то, что портит и ломает варварство? — и сам себе ответил, — потому что это и есть долг цивилизации.

Мир вынужден расплачиваться за последствия коммунистических диктатур, замедливших развитие человечества, так думали все. В политическом, экономическом и правовом дисбалансе западного мира виновной принято считать ту часть света, что долгие десятилетия сопротивлялась капиталистическому прогрессу. Да, и на Западе случались ошибки — но лишь как реакция на восточные безумные утопии. Фашизм виноват лишь ситуативно, это первая, необходимая посылка. Даже преступления, коих никто не отрицает и все единогласно осуждают, т. е. газовые камеры и прочее — все эти неприятные эпизоды до известной степени дикари инициировали собственными усилиями: не они ли спровоцировали арийцев на может быть излишне резкие, но, тем не менее, ответные действия? Если выговаривать все до буквы: нужно было цивилизации защищаться — или не нужно? Вот, вообразите, что вы — цивилизация, а вас хотят разрушить, вы что делать станете? Вообразить, что т. н. мировая революция охватит безумным своим пожаром весь цивилизованный мир — что может быть страшнее такого предположения? И если Запад и породил жестокую, брутальную, и даже (что уж там скрывать!) бесчеловечную форму сопротивления — то нельзя ли его в чем-то понять? Печальный исторический казус, бросивший народы Европы в мясорубку, следует рассматривать как следствие антигуманной коммунистической утопии и партийной междуусобицы, ей рожденной. Криминальный эпизод тем легче забыть, что развитие человечества не создает более условий для существования партий-банд: метод управления стремится к однородности. На смену хаосу двадцатого столетия пришел наконец чаемый либерально-демократический порядок. В условиях всеобщего унифицированного порядка не останется места для отдельных партий. Лейбористы сделались похожими до неразличимости на тори, левые на правых, была произведена деполитизация политики — и для чего, скажите на милость, политика в условиях всеобщего мира? Отныне всякий политик говорит примерно одно и то же, а партии нужны только для того, чтобы массам было интереснее участвовать в выборах. Мир, в своем либеральном и свободном воплощении утвердился повсеместно, если не считать отдельных стычек и бомбежек на рубежах империи — но это довольно далеко от центров цивилизации и не никому особенно не мешает.

Осуществить переход в сознании просвещенного западного обывателя (от осуждения фашизма — до признания того, что подобное явление, да, имело место, но лишь как криминальный эпизод антикоммунистического движения) представляется делом насущно необходимым. Совершить эту работу над сознанием важно именно сейчас, когда цели и идеалы фашизма сделались целями и идеалами просвещенного свободного западного мира, то есть того самого мира, который некогда с фашизмом боролся и его победил. Логика развития западного мира, приведшая семьдесят лет назад к возникновению фашизма, никуда не исчезла, существовать не престала. Или, полагаете, не нужно вдохнуть силу в ветшающий западный мир? Или нет потребности противостоять восточным ордам? Как, по-вашему, надо властителям западных рубежей поступать: безучастно смотреть, как дряхлеют идеалы страны заходящего солнца, как парализуется воля ее обитателей, как вялое христианство готовит вместо воинов — сонных паразитов? Позволить умереть западной идее? Или — пришпорить западную идею, заставить ее заново сверкать и греметь? Но ведь понятно, более чем понятно, что из Венеции, катающей праздных лентяев на гондолах, из Парижа, засиженного дурнями-туристами, из Вены, спящей среди шницелей и югендштиля — уже никогда не образуется грозной силы. Время национальных государств миновало; нет, не на этих путях возродится Запад.

Потребность в мировом правительстве, потребность, сформулированная еще Данте, в двадцатом веке сделалась насущной — и, если Запад хотел сохранить свое первенство, неотложной. В отличие от флорентийца, полагавшего именно христианскую монархию той скрепой, что объединит распадающийся мир, новое мировое правительство должно было формироваться на основах принципов либерального нео-язычества. Для того имелись существенные, неотменимые основания. Мировое правительство должно оперировать общедоступными абстрактными ценностями. Поскольку масштабы территорий, нуждающихся в управлении, значительно превышали те, о каких мог помыслить Данте, то и формы управления должны были стать более универсальными, подходящими любой культуре и экономике. Принципы взаимопроникновения и основания для господства должны были лишиться конкретных форм, но стать общедоступными и безразмерными. Требовались такие же условные символы-убеждения, какими являлись бумажные деньги по отношению к золотому слитку и абстракция по отношению к антропоморфному образу. Иными словами, в тот момент, когда экономические отношения приобрели символический, знаковый характер, когда финансовый капитализм вытеснил производство, а обмен акциями вытеснил обмен натуральный, для того, чтобы поддерживать циркуляцию знаков внутри всего мира — потребовалось привести политику и идеологию, философию и мораль к такой же знаковой структуре. Наднациональное мировое правительство должно обладать наднациональной идеологией, и христианство, справлявшееся с этой ролью в период первоначальной колонизации, с этой ролью более не справляется. Христианство — по своей сути — нуждается в воплощении, но именно развоплощение образа и было сформулировано как конкретное условие мирового управления. Мировому правительству требуются примитивные, но внятные сигналы управления, равно доступные и папуасу и славянину. Мир определил искусство — то самое искусство, которое назвали актуальным — в качестве носителя новой витальной идеологии. Авангард был рекрутирован именно как общедоступный культ. Именно безличные квадраты и загогулины, аморфные инсталляции и стали той общеупотребимой интеллектуальной валютой, которая воплощала абстрактные символы-ценности нового общества: свободу, справедливость, право, но прежде всего — напор и движение. Представлялось необходимым, чтобы, овладев сознанием просвещенной толпы повсеместно, авангард сделал самовыражение формально свободных людей неразличимым — тем самым, управляемым.

Постепенно произведения китайских, российских, английских, мексиканских, испанских и американских авангардистов стали неотличимы друг от друга. Знак не отличается от знака, как бумажка акции не отличается от другой бумажки — а потребности собственно в продукте внутри общемирового финансового рынка нет.