Жизнь удалась - Рубанов Андрей

– Врешь. Комплексуешь.

Знайка – есть Знайка, подумал Матвей. Его не обманешь. Он посмотрит на твои глаза, на руки, на жесты – и сразу поймет, честен ты или нет. Поэтому у него – миллионы.

– Ладно, – признался он. – Ты прав. Тридцать лет – это… Это кошмар! Мне тридцать, и кто я? Если вдуматься – дурак дураком… Но я не от этого маюсь. Чего-то мне хочется. Чего – не знаю.

– Знакомо, – усмехнулся банкир. – У меня тоже так бывает. Деньги есть, все есть – а удовлетворения настоящего нет…

– А чего хочется – тебе?

– Разного, – банкир стеснительно улыбнулся. – То картошки с селедкой, то на вертолете полетать…

– Слушай, – мрачно сказал Матвей, – а ведь это – пресыщение. Распад. Это смерть, друг.

Знайка остановил свой бег, подумал и ответил:

– Нет. Мы с тобой еще поживем. Если глупостей не наделаем. Пресыщение – это когда ты все попробовал и все надоело. И ты бегаешь все время за чем-то новым. Делаешь этот поиск смыслом жизни. И тогда – да, находишь смерть. Единственное блюдо, которое не пробовал… А я ни за чем не бегаю. Я работаю. Мне вообще проще всех. У меня есть таблетка счастья. Труд. С утра встал – и вперед. Потом раз – и вечер. Упал, уснул. И так далее… Чего же тебе хочется?

– Я же говорю, не знаю.

– Не убедил.

– Я и не пытался. Тебя невозможно убедить.

– Не льсти, – сказал банкир. – Не люблю. Убедить можно кого угодно в чем угодно. Ты просто не хочешь говорить. Стесняешься.

– Тогда тем более не скажу, – обиделся Матвей. Бывший компаньон весело рассмеялся – так смеются люди, пребывающие в полной гармонии с собой.

– Говори, дурак. Облегчи душу.

Матвей ощутил отвращение, усиленное действием дорогого вина. Да, Знайка сильно изменился. Раньше он мог назвать Матвея бранным словом только в запальчивости – сейчас делал это снисходительно.

Естественно, грустно сказал себе Матвей. У него теперь – миллионы.

– Облегчить душу? – переспросил он. – Тебе? Никогда. Тоже мне, исповедник нашелся.

– Кстати, ты в храм ходишь?

– Нет. Я коммерсант, барыга. Что мне делать в храме?

– Зачем сразу «барыга»?.. Ты купец. Купцы всегда были богомольными людьми.

– Сам ходи.

– А я хожу, – спокойно ответил Знайка. – Часто. Раз в неделю.

– Ты всегда был оригиналом.

– Зато ты – никогда.

Матвей налил себе еще. Он научился пить вино, как воду: большими глотками, стопятидесятиграммовый фужер за раз.

– Да, – согласился он. – Я обыкновенный. Нормальный. Мне так жить проще.

– Вот и бухаешь. Не можешь себе простить собственной нормальности.

– Наверное.

– Ты так и не сказал, чего тебе хочется.

Матвей разозлился.

– И не скажу! Ты думал – приеду к старому приятелю на юбилей, весь такой богатый, щелкну пальцами и скажу: «Проси, друг, чего хочешь»? Так думал? Ничего я у тебя просить не буду. Ничего мне не надо.

– Я не спрашиваю, чего тебе надо, – строго возразил лохматый миллионер. – Всё, что тебе надо, Бог тебе дал в момент твоего зачатия. Я спросил, чего ты хочешь.

– Отвали. Ты трезвый, я пьяный – мне с тобой тяжело. Какого хрена ты всегда трезвый?

Знайка пожал плечами.

– Приучен с детства.

– А папа твой тоже был трезвенник?

– И дедушка.

– Как же ты живешь, вечно трезвый, в этой стране?

– Сам удивляюсь.

Матвей не считал себя пьяницей. Он выпивал два-три бокала каждый вечер с того дня, когда на склад новорожденной фирмы «Вина Франции» медленно вкатился, кормой вперед, самый первый французский грузовик. Правда, в последние несколько месяцев владелец торгового дома употреблял чаще и гораздо больше, но по уважительной причине: он впервые в своей коммерческой карьере понес большие убытки.

Его подвели собственный покойный отец и любимый им писатель Эрих Мария Ремарк.

Однажды он снял с мемориальной отцовской полки «Триумфальную арку», перечитал – осенило; заказал из Парижа пять тысяч бутылок кальвадоса. В расчете на начитанных, романтичных, взрослых покупателей. Но просчитался.

В новой стране кальвадос не пошел. Те, кто в свое время зачитывался Ремарком, явно не имели теперь денег на покупку кальвадоса, а кто имел деньги – вообще не читали ничего, кроме газеты «Из рук в руки».

На кальвадосе Матвей едва не прогорел, надолго погрузился в космическую печаль и даже временно потерял интерес к делу (а может, просто постарел). И теперь крупными порциями вливая в себя красное вино, очень хорошо пьющееся именно зимой, чувствовал себя неважно.