Учебник рисования - Кантор Максим

И на больницу не дам. Украдут. Все знали (и Струев знал), что один из богатейших людей страны — Арсений Щукин — официально зарегистрировал фирму в Сургуте и платит в этот город налоги. Куда деваются налоги с многомиллиардного состояния — было непонятно: больниц новых не было, а старые работали хуже, чем прежде. Город стоял убогий и кривой, лишь дом приемов корпорации Щукина, куда Арсений Адольфович прилетал раз в месяц, — потрясал великолепием. Говорили, что архитектором здесь выступил сам Гери, тот гений, что проектировал музей Гугенхайма в Бильбао.

И Струев хотел понять, что за архитектор возвел русскую конструкцию — кто отвечает за перекрытия, отопление, фундамент. Ясно, что так сделала вся русская история разом, — но кто-то сегодня подталкивал историю, кто-то использовал ее механизм. Ясно, что эта дрянная конструкция регулируется силой вещей, но ясно также и то, что в этом механизме силы вещей присутствует какой-то важный болт, основная шестеренка — и она должна выйти из строя, хотя бы на время.

Чем дольше Струев ездил по провинциям, тем в большую зависимость он попадал от людей, мест, обстоятельств. При составлении своего стратегического плана ему следовало учесть особенности дальних регионов: именно на эти места Струев и рассчитывал. Когда провинциальные собеседники начинали излагать унизительные обстоятельства жизни, систему сложных договоренностей меж ними и мелкими местными властями, перечислять пункты существования, в которых они столь же бесповоротно зависимы от начальства, как от северной природы, — делалось понятно, что разрубить систему отношений одним ударом невозможно. Начальство и система поборов были такой же реальностью, как климат, и такой же необходимостью. Если поборы не отдать, то мелкое начальство не сможет рассчитаться со своим начальством. В свою очередь и мелкое начальство было бесповоротно зависимо от начальства чуть более крупного, и так далее, вплоть до Москвы. И безнадежно порочная и подлая схема отношений в обществе, которое движется своими первыми эшелонами к прогрессу, замыкалась на тощей бабке из Нефтеюганска, у которой — случись сбои в цепочке взаимных расчетов — отключат воду и электричество, перестанут топить и платить гроши, которые называют пенсией. И тогда бабка умрет на десять лет раньше срока, что отпущен ей обслуживать местное начальство. Жалеть такую жизнь, может, и не стоит, но попутно с обслуживанием начальства бабка нянчит внуков, пьет чай, смотрит телевизор — и ей хочется жить. И если некий человек называет себя гуманистом, он должен эту бабку защитить. А как это сделать, если угнетение бабки и доведение ее до могилы — и есть условие ее существования. Струев старался вникнуть в схему отношений, присматриваясь, где рубить, — и не находил места для удара.

План Струева был бессмысленным. Мало того что его практически трудно было воплотить — но именно населению, которое Струев тщился защитить, все эти манипуляции пользу не принесли бы. От этих манипуляций возникла бы неизбежная суета, новые поборы, ухудшение условий, которые плохи — но по крайней мере привычны. Население не хотело никаких перемен вообще. Пусть хоть на время оставят в покое — глядишь, и привыкнем, вот что слышал Струев от своих собеседников. Плохо ли, хорошо ли живем — а живем, оставь нас в покое, не тормоши, мы как-нибудь приспособимся, так же, как приспособились к скверной погоде. Вот знать бы, что электричество у нас за долги не отключат, и ладно будет.

План Струева был вредным, поскольку (если бы хоть часть плана осуществилась) он пробуждал в народе то зло и бешенство, которое и будить особо не надо — оно всегда спит вполглаза. С этим народным озлоблением заигрывали политики-националисты, норовя привести мужиков в экстатическое состояние, напугать власть народным гневом — и войти с ней в долю, подобраться к местам кормлений. Публиковалось довольно листовок, зовущих к мятежам, авторы призывали провинциальных алкашей вспомнить Суворова и Кутузова, вспомнить гордость древних росичей. От таких призывов был один вред — разрушительный, разъедающий общество вред. В случайных компаниях, где Струев оказывался в провинции, он слышал пьяные разговоры и злые слова, видел перекошенные завистью и злобой лица — этим пьяным людям ненавистны были столичные воротилы, кремлевские дельцы, заграничные спекулянты. Мужики стучали стаканами, говорили, что все зло от Запада, что их поработили, и вот они гниют здесь — с толстыми кривоногими женами. Мужики, которые не могли донести до дома получку без того, чтобы пропить половину, кричали, что их обокрали, — а если все по справедливости устроить, они должны владеть заводами и фабриками. Так же точно сидели они за этими столами пятьдесят лет назад, стучали стаканами и говорили, что зло от партийных ворюг, а если по справедливости — то премий за пьянство лишать не следует.

Обида на незадавшуюся жизнь и страх перемен в этой жизни, которая хоть как-то, да устроилась, — этот набор свойств был кладом для любого политика: с таким материалом можно вести любую агитацию. План Струева был такой же спекуляцией, как любой иной, — и во многом он был хуже и вреднее, поскольку будил в людях злобу. Лучшие умы России давно договорились, что единственным путем может быть просвещение и труд — а не фантазия прожектера. Впрочем, план Струева возник именно тогда, когда массивная интервенция Просвещения привела к единственному возможному российскому результату: усилению чиновного аппарата. Сам того не сознавая, Струев еще раз описал путь по замкнутой кривой — тот, который уже был пройден всяким народовольцем. План был пустым, бесперспективным и вредным. И когда Струев старался вникнуть в детали своего проекта — он их не мог увидеть: перспектив не было.

Однако он не мог уже отказаться от плана. Он не мог оставить свою идею и вернуться к жизни артиста в Москве, то есть к вернисажам, ресторанным разговорам, галерейным интригам. Все перечисленное отодвинулось далеко в его сознании, он и не помнил, что когда-то был художником-концептуалистом, устраивал смешные представления. Единственной достойной задачей отныне он видел решение проблемы управления в России — а то, что решение не дается вдруг, его не останавливало. Он не мог согласиться с тем, что годы эволюции поправят дело. Система отношений, как он видел эти отношения в России, приведет только к одному: за искомые годы богатые станут еще богаче и превратят свою жизнь в подобие западной — за счет народа. Струев решил, что он этого не допустит.

План имел изъяны, нуждался в доработке. Необходимым и обязательным было лишь одно: выделить ядро власти и нанести удар в это место. На это у него сил хватит. Сумеет он и разыграть выборы в парламенте.

Как и всякое произведение искусства, его перформанс должен был катализировать процесс — разбудить возможности истории.

Струев не сомневался, что сделанного будет достаточно — и Бонапарт обошелся всего парой пушек восемнадцатого брюмера. И потом, даже проигрыш в данном случае будет значить многое. Струев разглядывал гостей и прикидывал, кто из них самый главный.

Он сидел в глубине комнаты и ждал.

— Господа, — обратился Маркин к собранию, — недоразумение — на пользу делу! Наша партия сотрудничает с освободительными движениями. Скажите, вы — граждане России? Избирательным правом обладаете? Объединим усилия. — И, высказавшись, старый диссидент понял всю нелепость своих слов: ни о каком союзе с головорезами речи идти не могло. Безумные лица товарищей по Партии прорыва отвергали всякую возможность альянса.

— Господа, — возвысил голос Тушинский, — мы можем договориться! Среди нас есть, безусловно, богатые люди, — он щедрым жестом отрекомендовал Щукина и Балабоса, — которые помогут решить вопрос. Уверен, вас заинтересует наше предложение.

— Вот у него деньги берите, — сказал Балабос про Щукина, — я все до копейки вложил в электростанции на Крайнем Севере, ничего себе не оставил.

— Остров в Северной Каролине, — спросил Щукин, — это теперь Крайним Севером считается? Не верьте ему, господа. Он в год три миллиарда из страны вывозит.

— Обратите внимание на его пиджак, — сказал Балабос, который в таких вещах разбирался, — один пиджак десять тысяч стоит. А что в карманах пиджака, вообще никто не считал.

— Что в карманах? Акции в карманах! — заорал Щукин. — А кто за акции платить будет? Ты, что ли?

— Заводы продай, — сказал бездушный Балабос.

— Какие заводы?! — И лицо Щукина исказилось. — Там нет ничего! Купи, если хочешь! Ты лучше электростанции продай!

— Какие электростанции?!

— Кстати, — сказал Павлинов, поглаживая ушибленный живот, — зачем деньги, если есть искусство? Авангардом не увлекаетесь? Розочка, может, им Maлевича предложить?

— Нет Малевича! — воскликнула Кранц высоким голосом. — Нет ничего!