Учебник рисования - Кантор Максим

— Неплохо. Звучит убедительно, и говорите вы страстно.

— О, вам было безразлично, каких людей вы используете! Задумались вы разве над тем, что могла бы сделать Роза Кранц или я? Разве вас когда-либо интересовало содержание тех людей, которых вы губите?

— Нет, не интересовало. Оставим эмоции. К делу.

— Пункт третий. Попутно с вашей основной, стяжательской деятельностью, и руководствуясь целями обогащения, вы использовали культурный фонд страны. С культурными ресурсами вы обошлись так же цинично, как с нефтью, алюминием и газом. Вы грабили, продавали, занимались подделками. Вы эксплуатировали не только природные ресурсы, но самый культурный образ России превратили в дешевый рыночный товар. Целый пласт русской культуры был циничным образом превращен в предмет спекуляций и подделок. Иногда я думаю: так вы сводили счеты с интеллигенцией, которую ненавидите. В результате культурный потенциал страны — как в персональных судьбах, так и в произведениях искусства — понес неисчислимый ущерб.

— Полегче, Борис Кириллович! Без пафоса, будьте добры, без фанатизма. Неисчислимый ущерб! Подумать только! Посчитаем и определим размеры ущерба. Выражайтесь точнее.

— Культурный потенциал страны понес ущерб.

— Так. Дальше.

— Пункт четвертый. Развал страны. Вы приняли руководство страной в трудные годы. Я оставляю сейчас в стороне тот факт, что именно вы и спровоцировали эти трудные годы, но, получив власть в критический момент, — вы не пытались смягчить кризис, нет! Вы способствовали тому, что Российская империя распалась на части не так, как могла бы — не договорным путем, не законодательно, но с кровью, грязью, преступлениями. Границы вы провели поперек человеческих судеб — по сферам влияния воровских кланов. Вы вступили в преступный сговор с такими же, как вы, бессовестными людьми. Вы создали фиктивную законодательную власть: парламент продажный и управляемый. Законы вы принимали исключительно в корыстных интересах, на то время, что было необходимо для очередной сделки. Вы делили страну феодальными методами — руководствуясь финансовыми интересами нескольких преступников.

— А какими еще интересами надо руководствоваться, когда делишь страну, — ахнул Луговой, — если не финансовыми, то, простите, какими же?

— Пункт пятый. Убийство свободной прессы. Где свобода слова, за которую мы боролись? Где независимые издания и честные телеканалы? Где — правда? Вы всё — буквально всё! — прибрали к рукам!

— Это у вас удачно получилось, что пресса пятым пунктом идет, — отметил Луговой, — там как раз сплошь одни евреи. Остроумно — и метко. Но дальше, прошу вас.

— Пункт шестой. Убийство идеала. Демократия, свобода, прогресс — все те прекрасные слова, в которые мы верили, они уже ничего не стоят: оплеваны. Народ смеется над словом «демократия» — и вы тому причиной! Вы специально, каждым шагом, продумано дискредитировали святые принципы. Открытое общество! Где оно? Кто его погубил? Где те лозунги, что мы писали на знаменах двадцать лет назад? Где многопартийная система? Она понадобилась вам лишь на время, необходимое для формального прикрытия воровства. В первые годы нового режима, используя плюрализм и многопартийность, вы создали иллюзию множественности интересов — и необходимости распыления собственности по разным направлениям. И мы, одураченные статисты, верили, что заводы и фабрики отходят разным людям — и у каждого из этих новых хозяев свои идеалы. На деле же вы концентрировали собственность в руках одного воровского клана, и многопартийность завершилась созданием единой управляемой централизованной партии. Эту партию я считаю фашистской. Она выполняет все функции фашистской партии. Именно вы привели к власти в России коррумпированную промышленную бюрократию, партию бессовестную и не имеющую отношения к интересам народа. Фальсификация выборов, имитация общественного мнения, усиление зависимости гражданина от государственной машины. Все признаки налицо. В дальнейшем положение будет лишь ухудшаться. Вы развалите страну до конца и распродадите последних крепостных, оставив для себя и своей фашистской партии территорию в размерах Иванова царства. Нет сомнений в том, какого рода порядок вы там установите. На экспансии сил у вас нет, вы учредите локальную диктатуру, откупаясь от мира теми территориями, которые уже разграбили и довели до полного ничтожества. Я для себя определил этот процесс, как финальный, фатальный этап развития монгольской империи. Вы, наследники Чингисхана, уже не в силах захватывать внешние земли. Вы стали разваливать свою империю, но осуществляете это по тем же принципам, что монголы — свои завоевания. Сжигая леса и убивая людей, вы уже не двигаетесь вперед, но отступаете вглубь. На ваш век хватит! Вы сожжете и уничтожите все пространство нашей страны, но протянете свой век в роскоши, глумясь над населением. Вы погубили дорогих мне людей, вы поставили под угрозу мою собственную свободу, вы испоганили мои идеалы и всю мою жизнь. Вы погубили Россию. Дело зашло слишком далеко. Вы не остановитесь перед новыми преступлениями. Выход один — вас надо остановить силой. Вор, убийца, предатель! Я требую для вас смертной казни — и сам приведу приговор в исполнение.

Кузин прервал речь, перевел дыханье. Свободной левой рукой он вытер пот со лба и продолжал. Последние слова он говорил уже спокойно, без аффектации, тихо.

— Я не убийца, — сказал Кузин, — мне противно насилие. Я знаю, что насилие порождает насилие, зло порождает зло. Я знаю, что, как человек, я не имею права убить другого человека. Но у меня нет выбора. Нет выбора у России. Безвыходность дает мне это право. Я вас убью.

— Вы закончили? — кротко спросил Луговой.

— По-моему, достаточно.

— Более чем достаточно. Защите придется нелегко. Сейчас дадим ей слово. Надо только прокурору поаплодировать — это существенная часть ритуала.

Луговой менял выражение лица и манеру поведения несколько раз на протяжении разговора. Только что он сидел, нахмурившись, говорил отрывисто; несколько минут назад он кривлялся, бравировал, называл Бориса Кирилловича «говном»; теперь же, когда Кузин завершил свою речь, Луговой словно бы просветлел лицом и, изображая слушателя в зале суда, привстал с кресла и похлопал ладонью по пустому рукаву — сделал вид, что аплодирует. Затем он снова сел, подпер щеку рукой и словно бы погрузился в раздумья, вслушиваясь в себя. Он вполне вошел в роль адвоката, потер лоб, посидел сутулясь, потом встал, прошелся по комнате.

— Итак, — сказал Луговой, — обвинения серьезны, и прокурор требует высшей меры для моего подзащитного. И действительно: может ли общество терпеть такого, как он? Растлитель, лжец, интриган, казнокрад! Если все сказанное выше — правда, то я сам присоединю свой голос к обвинению! Повинен смерти! Кстати, — оборвал себя Луговой, на миг вышел из образа, превратился в хозяина кабинета и спросил буднично, — может быть, коньячку? Взбодриться, а? Перерыва не делаем, на совещание не уходим, так, может, вам рюмку налить? Нет? А я не откажусь.

Он подошел к буфету, открыл дверцу бара, долго выбирал бутылку, остановился на пузатой, покрытой не то паутиной, не то плесенью.

— Кальвадос, пятидесятилетний кальвадос. Коньяка хорошего не нашел — но и это вещь недурная. Уверены, что не хотите?

В другое время Кузин бы не преминул попробовать напиток. Даже сейчас, несмотря на остроту момента, в нем шевельнулось любопытство: что ж это такое — пятидесятилетний кальвадос? Однако он резко мотнул головой — не желает он пить с негодяем. Луговой наполнил округлую рюмку, покачал рюмку в ладони, внюхался в напиток, пригубил, почмокал губами.

— Коньяк не нашел, — он говорил скорее сам с собой, нежели адресуясь к Борису Кирилловичу, — кто-то тут у меня шарит в баре, коньяк попивает. Не первый раз бутылки пропадают. Любовников у моей милой супруги не перечесть, то один в бар заглянет, то другой. Так ведь и коньяка не напасешься. Вы, Борис Кириллович, как, не хаживаете в мою квартиру, когда меня нет? Да не отмахивайтесь, я же не против. Пусть балуются! От Алины не убудет. Моя дражайшая половина для меня символизирует Россию: какие бы захватчики не приходили, кого бы она не заманивала на свое ложе — а принадлежит она мне и никуда от меня не денется. Что толку мне к шведам ревновать или к немцам — к Струеву или Кротову? История свое возьмет. Вот только за коньяк обидно. Впрочем, и кальвадос недурен. Напрасно отказываетесь.

Неплохо. — Он сделал еще один осторожный глоток. — Неплохо, да. Итак, защита. — Луговой преобразился, теперь это был не хозяин кабинета, но адвокат, пылкий, совестливый. — Обвинения серьезны, но имеют ли они отношения к моему подзащитному? При чем здесь он? При чем здесь я, уважаемый обвинитель? Я разве скрывал когда-нибудь, что я есть держиморда и сатрап? Разве вы этого про меня не знали с самого начала? Зачем же от меня хорошего дожидаться? Пафос речи прокурора сконцентрирован в ключевом слове «предатель»! Но кого я предал? Уж не тех ли, кто заранее знал мне цену? Знал эту цену и Дупель, и интеллигенты, и вся прогрессивная общественность! Я был верен себе — и только. Разве за это судят? Вы не меня, голубчик, вините — вы пеняйте своим коллегам-интеллигентам, тем, что прогрессивного Дупеля бросили и по кустам попрятались. Вы упрекайте западных правдолюбцев, вы с претензиями обращайтесь к вашей любимой цивилизации — что же она, непостоянная, Мишу Дупеля в беде кинула? Ах, она ветреная! Забыла своего кавалера! Он ей — и цветы и серенады, а она отвернулась, коварная. Вот о чем я спрошу присяжных — и хочу услышать ответ на свой вопрос! Почему молчит мистер Ричард Рейли, зачем безмолвствует корпорация «Бритиш Петролеум»? Где же голос непримиримого мистера Пайпса-Чимни? Отчего же не бичует он в бескомпромиссных статьях произвол над свободным бизнесом? Где же задиристые колонки «Русской мысли»? Или перо Ефима Шухмана притупилось? И почему же Ефрем Балабос, колосс российского бизнеса, не вступится за своего коллегу, за другого колосса? Взял бы да остановил свои заводы, закрыл добычу нефти, вырубил персиковый лес! А он — коктейли пьет и в шарады играет. Отчего так? Не задавали себе такого вопроса? Это я к присяжным так обращаюсь, — пояснил Кузину Луговой, — задаю им риторические вопросы, так у адвокатов принято. А теперь сам же на вопросы и отвечу. Отступилась цивилизация от своего кавалера потому, что цивилизации как раз и выгодно, чтобы его посадили. И ее представителям это выгодно: американцам выгодно, Ефрему Балабосу и всем остальным. Притупилось, Борис Кириллович, перо Шухмана потому, что американские деньги на «Русскую мысль» поступать не будут, если сотрудник газеты станет критиковать то, что идет во благо американской экономике. А вы не знали разве, кто «Русскую мысль» кормит? А ее ЦРУ как раз и кормит, Борис Кириллович. Вы думали, это выдумка советской пропаганды? Нет, милый мой друг, это экономическая реальность. Деньги на березах не растут — их из банков привозят. И банкам этим выгоднее, чтобы русской нефтью торговал вменяемый партнер, а не сумасброд. Молчит Ефим Шухман — и будет молчать. И Пайпс-Чимни молчит оттого, что работает советником в Вашингтоне — и босс ему распоряжения еще на свободную мысль не давал. Размышляет босс, что ему выгоднее — неуправляемые амбиции Дупеля или сотрудничество с государством российским. А компания «Бритиш Петролеум» вошла в долю со мной и получит с развалин империи Дупеля хороший куш. Оттого и молчит. А Балабос молчит потому, что ему кинули процентов восемь от сделки. Он за эти восемь процентов своего коллегу с потрохами сдал. Он больше других меня и подталкивал — подвести Дупеля под монастырь. Разрешили бы ему — он бы лично семью Дупеля вырезал до седьмого колена. Конечно, ему самому немного страшно: вдруг и под него подкоп роют. И молчит — думает, отсидится, и я его не трону. Затаился Балабос, трепещет, надеется. И я, действительно, подумаю — надо мне его душить, или пусть пока в холуях походит. Они сейчас все вокруг меня вьются, норовят понравиться, попками виляют. С холуями удобно, Борис Кириллович. Покладистый народ. Их поддержка мне и государству нашему очень помогает. И главное, Борис Кириллович, что подталкивало меня, что торопило мою деятельность — это интеллигенция. Это вы и ваши друзья помогали мне в работе, Борис Кириллович.