Книжный вор - Зузак Маркус

Его не тронули.

Спасло его, видимо, то, что люди знали — Ганс по крайней мере ожидает приема в партию. Из-за этого его и терпели, и даже где-то ценили как квалифицированного маляра.

А потом — у него был еще один спаситель.

Скорее всего, от всеобщего осуждения его спас аккордеон. Маляры-то были, их в Мюнхене полно, но после краткого обучения у Эрика Ванденбурга и почти двух десятилетий собственной практики Ганс Хуберман играл на аккордеоне, как никто в Молькинге. Его стилем была не виртуозность, а сердечность. И даже ошибки у него были какие-то милые.

Когда надо было отхайльгитлерить, Ганс так и делал, а по установленным дням вывешивал флаг. Казалось, все шло более или менее нормально.

Пока 16 июня 1939 года (дата уже будто зацементировалась), через полгода с небольшим после того, как на Химмель-штрассе появилась Лизель Мемингер, не произошло событие, бесповоротно изменившее жизнь Ганса Хубермана.

В тот день у него была кое-какая работа.

Он вышел из дому ровно в семь утра.

Тянул за собой тележку с кистями и красками, ничуть не подозревая, что за ним следят.

Когда он добрался до места, к нему подошел молодой незнакомец. Светловолосый, высокий, серьезный.

Мужчины посмотрели друг на друга.

— Вы будете Ганс Хуберман?

Ганс ответил коротким кивком. И потянулся за кистью.

— Буду.

— Вы случайно не играете на аккордеоне?

Тут Ганс замер, так и не тронув кисти. И снова кивнул.

Незнакомец потер челюсть, огляделся и заговорил совсем тихо, но совершенно четко.

— Вы умеете держать слово?

Ганс снял с тележки две жестянки с краской и предложил незнакомцу сесть. Прежде чем принять приглашение, юноша протянул руку и представился:

— Моя фамилия Куглер. Вальтер. Я приехал из Штутгарта.

Они сели и с четверть часа негромко говорили — и договорились встретиться позже, вечером.

СЛАВНАЯ ДЕВОЧКА

В ноябре 40-го, когда Макс Ванденбург объявился на кухне дома 33 по Химмель-штрассе, ему было двадцать четыре года. Одежда, казалось, гнула его к земле, а усталость была такова, что, почешись он сейчас — сломался бы пополам. Потрясенный и трясущийся, он стоял в дверях.

— Вы еще играете на аккордеоне?

Конечно, на самом деле вопрос был: «Вы еще согласны мне помочь?»

Папа Лизель прошел к двери, отворил ее. Опасливо оглянулся по сторонам и вернулся в дом.

— Никого, — прозвучал вывод.

Макс Ванденбург, еврей, прикрыл глаза и ссутулился, склонившись еще ниже к спасению. Даже мысль о нем была смехотворной, но все же он ее принял.

Ганс проверил, плотно ли задернуты шторы. Нельзя оставить ни щелочки. И пока Ганс проверял, Макс не выдержал. Он скрючился и сцепил руки.

Тьма погладила его.

Пальцы его пахли чемоданом, железом, «Майн кампфом» и выживанием.

И лишь когда он поднял голову, тусклый свет из коридора блеснул ему в глаза. Он заметил девочку в пижаме — она стояла, не прячась.

— Папа?

Макс вскочил, как чиркнувшая спичка. Тьма разбухла, окружив его.

— Все хорошо, Лизель, — сказал Папа. — Иди спать.

Она помедлила секунду и только потом ноги нехотя потащились за нею прочь. А когда остановилась и украдкой бросила еще один, последний взгляд на чужака посреди кухни, она распознала на столе очертания книги.

— Не бойтесь, — услышала она Папин шепот. — Она славная девочка.

Следующий час славная девочка пролежала в постели без сна, слушая тихую невнятицу фраз с кухни.

В забег еще не вышла темная лошадка…

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЕВРЕЙСКОГО ДРАЧУНА

Макс Ванденбург родился в 1916 году.

Он рос в Штутгарте.

Мальчишкой он ничего так не любил, как хорошую драку.

Первый бой случился у него в одиннадцать лет — Макс тогда был тощим, как занозистая швабра.

Венцель Грубер.

Вот с кем он подрался.

Языкастый он был, этот Грубер, и с проволочно-курчавыми волосьями. Двор захотел, чтобы они подрались, и никто из двоих не решился отказаться.

Они дрались, как чемпионы.

С минуту.

Но едва началось интересное, мальчиков растащили за воротники. Бдительный родитель.

У Макса из губы струйкой сочилась кровь.

Он попробовал ее на вкус, и вкус ему понравился.

В его округе драчунов было немного, а те, что были, дрались не кулаками. В те дни считалось, что евреи предпочитают все терпеть. Безропотно сносить унижения, а потом снова своим трудом пробиваться наверх. Понятно, не все евреи одинаковы.