Книжный вор - Зузак Маркус

Руди осекся:

— Ладно, свинюха, извини. Я ничего плохого не имел в виду.

Даже в ночи Лизель видела, как вырос Руди. У него удлинялось лицо. Копна светлых волос едва заметно потемнела — и, казалось, черты лица меняли форму. Только одно никогда не изменится. На него невозможно долго сердиться.

— У вас сегодня есть что-нибудь приличное пожрать? — спросил Руди.

— Вряд ли.

— И у нас. Жалко, что нельзя есть книги. Артур Берг раз сказал что-то такое. Помнишь?

До конца пути они вспоминали славные былые денечки, а Лизель часто поглядывала на «Свистуна» — его серую обложку и оттиснутое черным название.

Перед тем как разойтись по домам, Руди остановился на секунду и сказал:

— Пока, свинюха. — И рассмеялся. — Спокойной ночи, книжная воришка.

Так в первый раз Лизель нарекли ее титулом, и она не смогла скрыть, что он ей весьма по душе. Как нам обоим известно, она и раньше крала книги, но в конце октября 1941 года это было признано официально. В тот вечер Лизель Мемингер стала книжной воришкой по-настоящему.

ТРИ АКТА ГЛУПОСТИ В ИСПОЛНЕНИИ РУДИ ШТАЙНЕРА

* * * РУДИ ШТАЙНЕР, ЧИСТЫЙ ГЕНИЙ * * *

1. Украл самую большую картофелину у Мамера, местного бакалейщика.

2. Задирался с Францем Дойчером на Мюнхен-штрассе.

3. Совсем перестал ходить на Гитлерюгенд.

В первом случае Руди подвела жадность. Стоял типичный унылый день середины ноября 1941 года.

Сначала Руди довольно виртуозно — ни дать ни взять начинающий криминальный гений — просочился сквозь очередь домохозяек с продуктовыми карточками. Ему почти удалось остаться никем не замеченным.

Но каким бы незаметным он ни был, Руди догадался схватить самую большую картофелину на лотке — ту самую, на которую зарилась половина очереди. Они все увидели, как над лотком возникла тринадцатилетняя пятерня и схватила картофелину. Хор толстомясых валькирий изобличил вора, и Томас Мамер рванулся к своему грязному овощу.

— Meine Erdapfel, — воскликнул он. — Мои земляные яблоки!

Картофелина еще оставалась в руках у Руди (одной он ее удержать не мог), а домохозяйки столпились вокруг него на манер команды борцов. Нужно было срочно что-то говорить.

— Наша семья, — объяснил Руди. Струйка прозрачной жидкости весьма кстати вытекла у него из носа. Руди счел за лучшее не вытирать ее. — Мы все голодаем. Моей сестренке нужно новое пальто. Последнее у нее украли.

Бакалейщик Мамер был не дурак. Держа Руди за ворот, он спросил:

— И ты хотел одеть ее в картошку?

— Нет, сударь. — Руди искоса заглянул в единственный глаз поимщика, видимый ему. Мамер походил на бочку и смотрел на мир двумя пулевыми дырками. Зубы у него теснились во рту, как толпа болельщиков на футболе. — Мы три недели назад обменяли все наши карточки на пальто, и теперь нам нечего есть.

Бакалейщик держал Руди в одной руке, картофелину — в другой. Он крикнул своей жене страшное слово:

— Polizei.

— Нет, — взмолился Руди, — пожалуйста. — Потом он скажет Лизель, что ничуточки не испугался, но в тот момент сердце у него оборвалось, тут я не сомневаюсь. — Не надо полицию. Пожалуйста, не надо.

— Polizei. — Мамер стоял неколебимо, а мальчик извивался и сражался с воздухом.

В тот день в очереди стоял еще и учитель, господин Линк. Он был из тех школьных учителей, что не были ни священниками, ни монахами. Нацелившись, Руди приклеился к его глазам.

— Герр Линк! — Это был последний шанс. — Герр Линк, скажите ему, пожалуйста. Скажите ему, какие мы бедные.

Бакалейщик навел на учителя вопросительный взгляд.

Герр Линк вышел вперед и сказал:

— Верно, герр Мамер. Семья парнишки — бедняки. Они с Химмель-штрассе. — Толпа, состоявшая преимущественно из женщин, зашушукалась: они знали, что Химмель-штрассе никак не назовешь образцом молькингской идиллии. Все знали, что это довольно бедный район. — У него восемь братьев и сестер.

Восемь!

Руди пришлось проглотить улыбку, хотя свободу он еще не получил. По крайней мере, учитель уже врет. Герр Линк ухитрился добавить Штайнерам еще троих ребятишек.

— Он часто приходит в школу без завтрака. — И толпа домохозяек опять зашепталась. Ситуация будто покрывалась слоем краски, придавшим ей значительности и выразительности.

— И значит, ему позволено красть мою картошку?