Учебник рисования - Кантор Максим

— Правдивым быть может только один, — сказал мальчик, — и это трудно.

Они уже дошли до мастерской, и мальчик ждал, что его позовут внутрь. Он смотрел на Струева и ждал.

— Здесь моя мастерская, — сказал Струев.

— Вы здесь работаете?

— Живу. Иногда работаю.

— У вас были обыски, да?

— Нет, чаще пьянки.

— Да, я знаю, — великодушно сказал мальчик, — художнику надо снять напряжение.

Сейчас было бы самое время показать мальчику картины и, жестом Френхофера махнув на кипы холстов в углу, бросить: а, не обращай внимания, это так, ерунда, мои заблуждения. Хорошо им, которые тридцать лет кряду стоят у мольберта, а потом махнут рукой и скажут, мол, чепуха, ошибка вышла, не на что смотреть. Жест, спору нет, красивый, но до того, как его произвести, надобно тридцать лет писать. Современная жизнь этого не позволяет. Где прикажете взять эти тридцать лет? Да если бы и были они, нашлось бы на что их истратить, и вовсе не на холсты. Нашлись бы другие дела. А мальчик ждет. Что показать в мастерской? Диван с серыми простынями? Пакет презервативов? Штопор?

— Я не рисую больше.

— А что вы делаете?

— Ничего не делаю.

— Как же так? — мальчик не верил. Стоял и смотрел.

— Так удобнее. Руки ничем не заняты.

— Не понимаю.

— Если что-то серьезное придется делать, а у тебя в руках картины, — трудно будет. Бросить жалко, деть некуда. В нашей стране надо быть легким, этот аргумент самому Струеву понравился, — вместо денег носить кредитные карточки, а вместо картин делать перформансы.

Уже давно он придумал перформанс: в музеях и галереях мира вместо статуй и картин устанавливаются специальные эстетические банкоматы. Эксперты, зрители и искусствоведы получают кредитные карточки — карточки кредитуются культурным банком общества на некоторое количество убеждений и эмоций, которые может изъять из банкомата предъявитель. Карточки рознятся своей значимостью в зависимости от общественного положения и культурного статуса клиента. Вставляя карточку в банкомат, клиент музея получает выбор: возвышенная красота вкупе с прогрессивными взглядами, ординарное чувство прекрасного, прогрессивно-авангардное мироощущение, массовая культура и т. п. Например, на платиновую карточку можно потребовать красоту вкупе с мировоззрением, а на простую мастер-кард возможно получить только некий средний уровень эстетического наслаждения. Чек, вылезший из банкомата, удостоверяет, что клиент воспользовался прекрасным и духовно обогатился.

Перформанс с банкоматом и чеком — до известной степени был самоиронией. Зачем, в самом деле, ходить в музеи или рисовать, если результат не связан с этими занятиями и существует сам по себе, и нужен сразу? Так Струев всегда и поступал, не выносил долгих путей — но сокращал дистанцию по прямой. Некогда Струев был живописцем, но занятие это быстро бросил. Холсты, растворители, лаки, анатомия, перспектива — он отказался от рисования из-за многодельности процесса. Зачем тратить время на учебу — если высказаться можно и проще и короче: делая так называемые объекты. Однако и это занятие показалось ему излишне кропотливым. Он отказался от объектов ради инсталляций — это было еще проще, не надо связываться с конкретным предметом. Он стал делать инсталляции из всего, что попадалось под руку. Но минимизируя свои усилия, чтобы оставить только смысл, он перестал нуждаться и в инсталляции. Зачем строить декорации, если достаточно голой сцены. Зачем играть спектакль, если достаточно монолога? Зачем говорить, если можно промолчать? Зачем вообще заниматься искусством, если ты сам — произведение? Некоторые критики говорили, что он занялся перформансом. Струев лишь скалился в ответ.

— Как это — быть легким?

— Скажем, надо идти куда-то или что-то делать. Ты сразу встаешь — и идешь. Помнишь, как пионеры говорили: всегда готов?

— Это если драка, да? Но ведь они, — мальчик со значением сказал слово «они», — всегда бьют неожиданно. Как тут приготовиться, они нападают вдруг.

— Пропусти первый удар. Пусть бьют.

— Как это — пусть бьют?

— Пропусти удар. Если ты по-настоящему силен, удар тебя не свалит. Ответным ударом ты все равно противника убьешь.

— Как же я его убью?

— Убьешь, не сомневайся.

— Нет, я не смогу убить. А вы можете?

Надо же что-нибудь показать. Струев расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана свинчатку — кусок свинца, свернутый кольцом, с продетой латунной цепочкой.

— Что это?

— Кистень. Свинчатка.

Он крутанул цепочку, и кистень тяжело рассек воздух.

— Вот так

— Всегда с собой носите?

— Всегда.

— Убить сможете?

— Не знаю, — честно сказал Струев, — пока некого убивать.

— Вы меня в мастерскую позовете?

— Нет. Не позову.

Еще прежде, чем мальчик ушел, он пожалел, что говорил с ним. Что за позерство. Он разозлился на себя за пустые слова, а вдобавок разозлился и на то, что в его жизнь, так складно организованную, вошло беспокойство, и вошло это беспокойство по вине семейства Рихтеров. Что ему до них? Испытывать неудобства из-за этой экзальтированной семейки — глупо. Он не читал сочинений Соломона Рихтера — старик скорее был смешон, чем интересен; он не дружил с Павлом — слишком молод был для этого Павел, да и вообще Струев ни с кем не дружил; он уж точно не любил Инночку — зачем превращать простую связь в роман; и, наконец, он не отличался чадолюбием и не собирался стать воспитателем мальчика Антона. Однако семейство Рихтеров — в силу специальной, присущей им, этим Рихтерам, патетики, — умудрилось войти ему в мысли и принести непокой. Хорошо глядеть на таких людей издали, а стоит сойтись поближе — они наносят ущерб. Все чувства, которые демонстрировали члены семьи, были преувеличенными и истерическими. Все слова и понятия, употребляемые в семье Рихтеров, как то: история, правда, честь, вера и пр. — употреблялись как-то экстатически. Струев не привык произносить таких слов, тем более в бытовом разговоре, тем более в каждом разговоре. С надрывом сказанные слова не становились нужнее, истерически выраженные чувства вряд ли были глубоки — но все это утомляло и мешало. Так камушек, по оплошности механика попав в отлаженный механизм, ломает шестеренки и портит машину. И поскольку Струев сам был и машиной и механиком, он выбранил себя за эту оплошность. Слишком долго он налаживал работу, чтобы позволить своей организации страдать из-за пустяков.

Вечером он поехал к Алине. Ему захотелось выспаться в уютном доме, рядом с гладкой толстой женщиной. Он с удовольствием смотрел, как Алина раздевается. Алина снимала лифчик, словно расчехляла тяжелые орудия. Крупные соски ее повернулись в сторону Струева, точно пушечные жерла на лоснящихся от масла лафетах. Лежать на широкой кровати с льняными простынями было приятно. Под пуховым одеялом было уютнее, чем под старым спальным мешком. Алина была мягкая, сонная, довольная — вовсе не похожа на горемычную Инночку. Она принесла в спальню шампанское; любовники открыли окно, на улице шумели ночные липы Патриарших прудов. Струев курил, лежа на спине, гладил Алину по полному загривку, перебирал завитки волос на ее затылке и смотрел на лепнину потолка. Алина рассказывала про мужа, пропадающего на строительстве вертикали власти в России, про юного Диму Кротова, возглавившего новую демократическую партию. Неужели так вот взял и возглавил партию? — спросил Струев. С лепного плафона на Струева скалились драконы, затаившиеся среди тюльпанов и лилий, и он пустил в них струйку дыма. Вот именно, представьте себе, Семен. Димочка теперь вождь партии. Пока не до конца все решено, но Иван Михайлович считает, что это вопрос недели. Теперь молодежь настолько самостоятельна — им чужие партии не нужны. Свое слово сказать пора. Кротов — вождь партии, это смешно, сказал Струев. Уверяю вас, сказала Алина, качая грудями. И она рассказывала светские сплетни, положив голову ему на плечо и держа руку у него в промежности. Кротов, оказывается, часто бывает у них на Бронной, советуется с Луговым, ужинает с Алиной. Человек он, судя по всему, остроумный. Некоторые из его шуток Алина пересказала.

— Абсолютно наш человек, — так охарактеризовала Кротова полногрудая красавица Багратион.

— Наш? — изумился Струев. — Вы заблуждаетесь на мой счет, Алина.

— Когда я говорю: Дима Кротов — наш, я имею в виду демократические взгляды.

— У вас есть убеждения, Алина?

— Для вас я просто любовница, знаю. Но у меня есть взгляды, Семен. Я радуюсь переменам.

— Веселое время. И Дима Кротов наверняка радуется.

— Неужели ревнуете?

— Упаси бог. Только не вы одна к нему благосклонны. Сдается мне, Басманов дружен с мальчиком.

— Что ж, Герман Федорович весьма порядочный человек