Учебник рисования - Кантор Максим

Кузин, когда ему казалось, что его не ценят сообразно достоинствам, бурел лицом, выпячивал живот и начинал ходить боком. Вот и вчера он уткнул подбородок в грудь, скомкал бороду, выставил живот и пошел правым плечом вперед. Ожидались люди далеко не случайные, и принять их хотелось сообразно. Допустим, лифт перекрасить мы не можем, отремонтировать парадное тоже не в состоянии, но мало этой, не от нас зависящей, мерзости, — горячился Борис Кириллович, — вот, извольте, выясняется, что в передней лампочка не горит, в ванной горячий кран сломался, обои отклеились. Ремонт надо делать, давно пора, но денег, проклятых денег нет. Это разве гонорары? Знаешь ли ты, как платят в «Таймсе»? А в «Монде»? Кузин весь день ходил боком, говорил отрывисто, и домашние сторонились его, выжидали, пока гнев остынет. Гостей встречать Кузин не вышел, и Ирина, жена его, извинилась перед гостями, сославшись на головную боль главы семейства.

— Это он от волнения, Кузин много волнуется, — объяснила Ирина, принимая пальто у профессора Клауке, — Кузин, он всегда на нервах. Он живет напряженно, работает на восьми работах, устает. Тем более что Кузина травят славянофилы.

— Травят? — ахнул Клауке, плохо знакомый с этим словом. — Отpавить хотят?

— Именно. — Борис Кузин появился в прихожей.

— Но это же преступление!

— Им не привыкать! Травят, славянофилы травят, — подтвердил Борис Кузин, оживляясь, — живешь практически в атмосфере постоянного доносительства, кляузничества, наушничества, но правды ради скажу, и мы им тут крепко врезали. Читали последний «Европейский вестник»? Хлесткая получилась статья. Бескомпромиссная.

Собеседник признался, что не успел познакомиться с выпуском.

— Напрасно не следите за полемикой. Это ведь живая история России, которая пишется сегодня. Идет бой, и скажу вам, Питер, откровенно, бой идет беспощадный. Я наотмашь вдарил. Выговорил все — до буквы. Как «Современник» выразился, — сказал Борис с мрачной радостью, — еще никто так уничижительно не говорил о России. Х-хе, — он усмехнулся той самой горькой усмешкой, которую тщетно копировал Гриша Гузкин в своих путешествиях, — они ответили сразу. Таких помоев вылили, только держись. Да, они считают меня врагом почище Чаадаева. И могу сказать прямо, не напрасно считают.

— Славянофилы ненавидят Кузина, — сказала жена Ирина, которая всегда величала Бориса Кирилловича по фамилии, — вы, конечно, читали безобразную заметку в «Новом мире»?

И опять Клауке с сожалением признался, что не читал.

— Не читали? Симптоматичная статейка. Враг номер один — так они меня теперь называют.

— Что вы говорите?

— Погромная, откровенно погромная публикация.

— Быть не может!

— А то, что в прошлом году опубликовали в «Завтра»?

— Тоже не читал.

— Грязная, безобразная стряпня.

— В сущности — это донос, — сказал Борис Кузин с удовольствием. Он перестал думать о жилищных условиях и, рассуждая о славянофилах и гонениях, вернул себе хорошее расположение духа. — Обыкновенный донос, в жанре тридцатых годов.

— Остается радоваться, что сейчас не тридцатые годы, — вежливо сказал Клауке.

— О, они легко могут вернуться, — воскликнула Ирина, — славянофилы хотели бы сгноить Кузина в лагерях! Представьте, герр профессор, в каких условиях он работает.

Клауке только руками развел. Условия, точно, были вопиющие.

— Борис никогда про это сам не говорит, но, согласитесь, условия невыносимые.

— Ах, оставь, Ира, я давно уже привык.

— Кабинет, библиотека, гостиная — все в одной комнате. Рукописи, архивы — все хранится как попало.

— Чудовищно.

— Нет сил заниматься бытом, — Кузин махнул рукой, — разумеется, можно ходить по министерствам, требовать квартиру. Ах, большинство так именно и поступает! Славянофил Ломтиков, например. Читали такого? Откровенный фашист, между прочим. Оголтелый евразиец. Так вот, он с удовольствием ходит по инстанциям, просит, клянчит, выторговывает себе жилищные условия.

— Как и сама Евразия, — остроумно заметила Ирина Кузина, — та тоже постоянно выторговывает себе жизненное пространство.

— Типично для фашиста — забота о Lebensraum, — сказал Клауке, — в Германии те семьи, что поддерживали фюрера, до сих пор живут неплохо, жизненного пространства хватает.

— Если бы ты потратил немного времени, — сказала Ирина Борису Кирилловичу, — если бы Кузин мог пожертвовать своими занятиями, — сказала она Клауке.

— Отнесемся ответственно к времени: каждая минута на счету. Этот шанс Россия упустить не должна. Может быть, он последний. Поезд европейской цивилизации уйдет без нас — и платочком даже не махнут.

Питер Клауке с волнением глядел на выразительное лицо Бориса Кузина на широкий, изборожденный морщинами лоб, глубоко посаженные тревожные глаза, скорбные складки, залегшие у рта. Лицо это, воспроизведенное фотографами как отечественной, так и зарубежной прессы, стало символом русской интеллигентности — думающей, страдающей, торопящейся. Стоило опустить взгляд ниже, и Клауке видел картину более покойную: полное тело, налитой живот, крепкие ляжки. Если лицо Кузина столкновениями острых черт напоминало Европу, то полное тело несомненно походило на Азию, и сам он был воплощением России, олицетворял собой загадочное евразиийское пространство, в том числе и в пропорциональном соотношении: 1/8 отводилась аскетической голове, остальные же 7/8 были отданы под упитанное тело. И если черты лица демонстрировали спешку и порыв, то тело, напротив, никуда не торопилось.

Порассуждав о последнем шансе России, Борис Кириллович вошел в бодрое расположение духа и усадил гостей вкруг обеденного стола. Не зря в Европе это считается искусством: попробуй удачно разместить амбиции и характеры. Розу Кранц он постарался усадить так, чтобы та оказалась вне поля зрения Ирины, Сергея Татарникова подальше от Клауке, Диму Кротова поближе к Голде Стерн, а подле отца Павлинова оставил свободный стул на тот отучай, если появится Люся Свистоплясова. Как непросто все в нашем кругу, думал он, хорошо хотя бы, что люди все интеллигентные и не создают лишних проблем. Два пустых стула были припасены для важных гостей, которые опоздают. Подали холодец, выбрали тему для беседы, такую, чтобы представляла русско-немецкие отношения, попробовали то и другое — как будто все в порядке. Обкатали одну фразу, другую — как будто работает. Отец Николай восхитился холодцом. Кузин откинулся на спинку стула, налил себе рюмку; неплохое вино; что ж, пусть Клауке видит, что и в Москве можно поставить на стол достойную этикетку. Неплохо, совсем неплохо складывается.

— Русский профессор, — сказал Борис Кириллович, стараясь не глядеть на полные ноги в красных чулках, но не глядеть не мог. Роза Кранц, как нарочно, отодвинулась от стола и положила ногу на ногу. Невероятные бедра ее, окрашенные пронзительным кармином, звучали в комнате тревожной нотой. Хорошо бы Ирина не услышала эту ноту, думал Борис Кириллович и в то же время развивал свою мысль, — русский профессор выполняет в России прежде всего роль учителя, культуртрегера, если угодно.

— Ах, вы даже употребляете немецкое слово?

— Половина русского словаря составлена из немецких слов.

— Правда? — восхитился немец.

— Абсолютная, — утвердила Голда Стерн.

— Русские легко усваивают чужие слова, — подхватил Дима Кротов. — Такая уж нация! Собственно славянских слов в русском языке немного. Все — заемные.

— О нет! — сказал вежливый немец, — о найн, найн!

— Я докажу вам!

— О, я никогда не поверю!

— Считайте сами: шлагбаум, бутерброд, дуршлаг, пакгауз, брандмейстер — вот уже и пять!

— Но не половина словаря, герр профессор.

— Это только начало, продолжим. — Кузин возбудился и рукой стал рубить воздух, как всегда, когда спорил. Сейчас он мысленно представлял своего заклятого оппонента, славянофила Ломтикова: как бы тот отреагировал, интересно. Можно вообразить, как бы того перекосило. — Продолжим: марка, фейерверк, гавань, гроссбух, почтамт (ведь министерство — «амт» по-немецки?). Характерно то, что все эти слова, подчеркиваю, цивилизационные. То есть усваивалось то самое строительное, формующее начало, которого здесь не хватает, — говоря это, Кузин мысленно выделил главные слова курсивом, так как он привык делать в статьях, подчеркивая мысль. — Цивилизационные, образующие конструкцию, дающие вещи форму, — все эти слова в нашем языке немецкие. Бухгалтер, комендант, бюстгальтер. Я уже и со счета сбился — а ведь их не перечесть: крейсер, вахтер, шмайссер.

— Шмайссер — тоже есть русское оружие?

— Ну автомат такой.

— Ah, so.

— Цукерброт, блокгауз, гауптвахта, лагерь, блокпост, юнкер.

— Это уже двадцать два!