Правила секса - Эллис Брет Истон

— Мне жаль.

А он спросил меня:

— Почему же ты не сказала мне, что любишь этого парня?

— Кого? — переспросила я. — Ты о Викторе?

— Да.

— Потому что боялась, — сказала я, и, может быть, в какой-то степени где-то так оно и было.

— Чего? — спросил он.

Я вздохнула, мне захотелось испариться, и, не глядя на него, я выговорила:

— Боялась, что ты меня оставишь.

— И ты хочешь, чтобы я ему нравился, — спросил он растерянно, — ты же это сказала?

Ни поправлять его, ни повторять свои слова мне не хотелось, поэтому я сказала:

— Да. Ты ему нравишься.

— Он меня даже не знает, — сказал он.

— Но он знает о тебе, — солгала я.

— Великолепно, — пробормотал он.

— Да, — сказала я, думая о Викторе, думая, как человек может знать и все еще надеяться. Я закрыла глаза, попыталась заснуть.

— Откуда ты знаешь, что это не от… неге ? — в итоге спросил он, нервничая, мучаясь подозрениями.

— Потому что не от него, — сказала я.

Это был, наверное, наш последний разговор. Он выключил телевизор. В комнате стало темно. Я лежала, держась за живот, провела пальцами вверх, потом вниз по животу.

— У них есть Sex Pistols на компакте, — произнес он. Его слова повисли как обвинение непонятно в чем,

брошенное в мой адрес.

Я заснула. На следующее утро мы уехали.

Пол

Просто еще одна ночь. На дворе декабрь, я и Джеральд в общем корпусе, смотрим телик перед рассветом в субботнее утро, мы все еще слегка пьяны и под грибами. Больше ночью делать было нечего. Фильм назывался «Босые врачи деревенского Китая» или вроде того, а вечеринка была безнадежно тухлой.

Там был Виктор Джонсон, и, хотя эта их с Барыгой Рупертом выходка — они выдали «Тайному Санте» в исполнении Тима колбочку со спермой и клизму и жутко веселились, когда Джерри Робинсон рыдала в ванной, открыв подарочек, — показалась мне отвратительной, все же я не смог удержаться и не пофлиртовать с Виктором. Мы скурили косяк, и он все меня спрашивал, где же Джейме Филдз. Я слышал от Раймонда, что Виктор побывал в закрытой психиатрической клинике, а значит, у меня больше шансов, чем пятьдесят на пятьдесят, затащить его в постель. Когда он предложил мне бутылочное пиво, я поблагодарил его и спросил:

— Так как ты поживаешь? Он ответил:

— Фантастически.

— Где ты был? — спросил я его.

— В Европе, — сказал он.

— И как там?

— Круто, — сказал он и затем с меньшим энтузиазмом: — На самом деле было о’кей.

— Доволен, что вернулся? — спросил я.

— Мне нравится Америка, — подмигнул он. — Но только издалека.

Ой, избавьте. Джеральд наблюдал за этой сценой из угла комнаты, и, прежде чем он сумел подойти и все испортить, я обменял билет на REM на пакет грибов.

Теперь на экране периодически мелькают знакомые слова «Ханна-Барбера», напоминая о временах, когда по субботам хотелось проснуться с утра пораньше и смотреть мультики. В Маккаллоу все еще идет вечеринка, а Джеральд говорит о старых дружках, моделях «GQ», членах некой безымянной команды — бесстыдно врет. Я целую его, чтобы он заткнулся. И снова перевожу внимание на экран телевизора. Из открытых окон в Маккаллоу особенно громко играет песня New Outer «Your Silent Face» ^[36]. Шону нравилась эта композиция, и Митчеллу на самом деле тоже.

Джеральд говорит:

— Боже, не переношу эту песню.

Целую его еще раз. Песня оказывается последней на вечеринке. Она смолкает, и после нее ничего не играет.

Смотреть телевизор — смысла никакого. Ролик акутрима сменяет ролик «Сникерса», потом идет видеоклип The Kinks, потом «В новостях». Маме нравится новый клип Kinks. Это наводит на меня даже больше тоски, чем Джеральд.

— Ты в ауте? — спрашивает он. Я смотрю на него.

— Ему нравится тот, которому нравится она. Ей, мне кажется, нравится кто-то другой, возможно я. Вот и все. Логики никакой.

— Хм, — произносит Джеральд, проверяя карманы. Он достает салфетку, в которой были грибы. Ничего не осталось, одни крошки.

— Никому никогда не нравится тот, кто надо, — говорю я.

— Это неправда, — говорит он, — ты мне нравишься. Это не совсем то, что я имел в виду, и совсем не то, что мне хотелось услышать, но я спрашиваю начистоту:

— Правда? Наступает молчание.

— Конечно. Почему нет? — говорит он. Ничего нет хуже, чем и быть пьяным, и заблуждаться.