Мертвая хватка - Воронин Андрей

Не волнуйся, я приму меры. Дело не пострадает, это я тебе гарантирую.

– Именно это я и хотел от вас услышать. – Майков солидно наклонил голову и сделал микроскопический глоток из своего стакана. – В конце концов, главное – это дело.

– С этим я мог бы поспорить, – возразил Букреев, – но не стану. Теоретические споры плохи тем, что отнимают массу времени, и никакая истина в них, увы, не рождается.

Майков понял намек. Он потушил в пепельнице сигарету, отодвинул в сторону стакан и решительно поднялся.

– Хорошо тут у вас, – сказал он. – Так бы и сидел круглые сутки. Но это, увы, мечты. Дела! Труба зовет, так сказать.

Вынужден извиниться и откланяться. Надо бежать.

– Да и мне с тобой приятно, – тоже вставая, сказал Букреев. – Есть, по крайней мере, с кем поговорить, поделиться…

Не с охраной же мне беседовать! И потом, ты парень умный, воспитанный и наверняка понимаешь, что содержание наших с тобой бесед никого, кроме нас двоих, не касается.

– Разумеется, – сказал Майков.

А что еще он мог сказать? Видно, Алфавит все-таки считал, что он может проговориться, раз с таким упорством напоминал ему о том, что молчание – золото.

Покидая участок Букреева, папа Май между делом подумал, что Алфавит когда-нибудь плохо кончит. Человек его профессии не должен иметь слишком сильных привязанностей. Привязанность – она и есть привязанность. Получается, ты к чему-то привязан, как Тузик к будке, прикован, как каторжник к своему ядру. А с ядром в случае чего не очень-то побежишь. И уж тем более с будкой…

* * *

Александр Иванович Егоров покинул свой кабинет ровно в восемнадцать ноль-ноль, строго по регламенту. Секретарша была на своем месте, в приемной. Без дела она не сидела.

Ее пальцы с бешеной скоростью порхали по клавишам электрической печатной машинки, и та отзывалась дробным стуком, жужжанием и звяканьем. При появлении Александра Ивановича секретарша прервала работу и встала.

– Сидите, сидите, – благодушно разрешил Егоров, который потратил немало времени и сил, чтобы как следует выдрессировать подчиненных, совершенно распустившихся при его предшественнике, покойном профессоре Азизбекове. – Закончите печатать, и можете быть свободны. До свидания.

– До свидания, Александр Иванович, – сказала секретарша, снова принимаясь неистово барабанить по клавишам. – У, змей гладкий! – с ненавистью процедила она, когда за Егоровым закрылась дверь приемной.

Александр Иванович не слышал этого замечания, но предполагал, что секретарша вполне могла обронить что-нибудь подобное. Для Егорова не было секретом, что в коллективе его не слишком жалуют. Он не особенно волновался по этому поводу: во-первых, новое начальство всегда вызывает у подчиненных определенное отталкивание, отторжение и глухое недовольство, которое со временем проходит. А во-вторых, какое ему дело до чьей-то там нелюбви? Взаимоотношения в трудовом коллективе должны строиться не на любви, а на правилах трудовой дисциплины. Любовь – это, как говорится, для дома, для семьи, а на рабочем месте сантиментам не место.

О, разумеется, они недовольны! Покойный Азизбеков, земля ему пухом, был, конечно, талантливым ученым и настоящим энтузиастом своего дела, но при этом, увы, никуда не годным организатором. Он как раз считал, что для сотрудников ботанического сада сантименты едва ли не важнее знаний, не говоря уже о трудовой дисциплине. Растениям-де любовь и ласка нужнее удобрений, растения-де все понимают, все чувствуют и, как умеют, платят добром за добро. Подобные бредни годились для старшей группы детского сада, но никак не для коллектива, состоящего из взрослых людей и призванного решать вполне конкретные задачи – научные, производственные и эстетические. И зарабатывать деньги, между прочим…

Конечно, теперь, когда Азизбеков умер, они были недовольны линией нового руководителя. Человек – существо едва ли не более косное, чем дерево. Он так же, как дерево, предпочитает торчать там, где его посадили, и ненавидит любые перемены, особенно если перемены эти заставляют его шевелить фигурой. Он, бедняга, уже успел корни пустить, куда ему шевелиться! Пускай бы все катилось само по себе, как раньше, вот и было бы ему хорошо. А повороты на сто восемьдесят градусов – ну кому они могут нравиться? Только тому, кто стоит у руля. Это закон природы, такой же непреложный, как закон всемирного тяготения, и переживать по этому поводу нечего.