Страшнее пистолета - Ольховская Анна

Но разбудить Лана никого не смогла. Не успела. Потому что к утру, в самое трудное предрассветное время, все же отключилась.

И ей приснилось, что она попала под лавину. Тонны снега обрушились на нее, сдавили руки, ноги, грудь. Трудно было не то, что пошевелиться — просто вздохнуть. А еще снег почему‑то не просто шуршал, он шептал, причем вполне связно:

— Ну что, сучонка гладкая, попалась? Я, значит, уродливая, а ты у нас красотуля? Ничего, теперь я по сравнению с тобой королевой казаться буду.

Снег забился прямо в ухо, и шептал он там, внутри. Вот только почему‑то еще и смердел отвратительной гнилью прямо в лицо.

Лана с трудом разлепила склеенные тяжелым сном веки и с ужасом увидела, что снова не может двигаться. Рот ей зажимала потная ладонь Булки, на ногах сидела Грымза, а прямо возле лица гнусно ухмылялась Шана, держа в руках узкую лабораторную колбу с какой‑то мутной жидкостью:

— Не вздумай вякнуть, у меня тут кислота, вылью прямо в глаза. А будешь послушной — пострадает только мордочка, глаза не трону. Мне ведь надо, чтобы ты видела, во что превратится твоя смазливая физиономия. Так что лежи тихо и ни звука. А я пока закончу то, с чего начала днем.

— Шана, ты че? — еле слышно зашипела Грымза. — Мы так не договаривались! Одно дело — подержать три минуты, пока ты ей на морду кислоту плеснешь, а другое — висеть здесь, пока ты набалуешься. В любой момент проснется кто из Кобриных девок, шум поднимет. Тогда и тебе, и нам мало не покажется. Кончай давай!

— Так я и хочу кончить побыстрее, — дыхание поганки участилось, уровень вони превысил предельно допустимое значение на два порядка, Лану затошнило, и она издала характерный звук, после которого обычно начинается рвота.

И нервы Булки, зажимавшей жертве рот, не выдержали. Она рефлекторно отняла руку и отшатнулась.

А дальше счет пошел даже не на секунды — на доли секунды. Мат Шаны и истошный вопль Ланы слились в страстном дуэте, требующем акустики оперного зала, но никак не вонючей камеры СИЗО, переполненной спящими женщинами.

Рассвирепев от очередного облома с развлечением, злобная тварь выдернула плотно пригнанную пробку и выплеснула содержимое в ненавистно‑красивое лицо. Вернее, в то место, где только что было лицо, поскольку действиями Ланы сейчас руководил звериный инстинкт самосохранения, мощным рыком загнавший цивилизованность в… Далеко, в общем, чтобы не путалась под ногами.

И доли секунды растянулись для девушки в полноценные минуты, за которые она успела вывернуться так, что навалившаяся ей на грудь Булка оказалась не на груди, а выше.

На лице. И вся кислота вылилась на затылок незадачливой толстухи.

Лана повидала уже всякое, в том числе и то, как люди разлагаются заживо. Но тогда процесс шел медленно и начался довольно давно, а сейчас…

Сейчас было страшно. Очень страшно. И быстро. Такого жуткого крика Лана не слышала никогда. И никакое кино, никакой ужастик не мог точно воспроизвести, что происходит, когда на человеческую кожу попадает кислота.

Кожа плавилась, расползалась в клочья, обнажая кости черепа, волосы падали на пол вместе с остатками кожи…

Цивилизованность попыталась выбраться из убежища, чтобы помочь несчастной женщине, с воем катавшейся по полу, но звериный инстинкт церемониться со слабачкой не стал и довольно болезненно грызанул высунувшуюся. Не до церемоний, когда тебя с диким ревом пытаются ткнуть ножом.

Ревела Шана. Увидев, что вместо заказанной девки пострадала ее помощница, бабища пошла вразнос. Она не боялась больше никого и ничего, не думала о возможных последствиях, о наказании, она хотела только одного — зарезать сволочную красотку, раз за разом умудрявшуюся подгадить ей, Шане!

Сверкнуло лезвие ножа, и Лана едва успела выставить вперед руку, защищая горло. Мгновенная резкая боль — и из располосованной руки фонтаном брызнула кровь. Похоже, осатаневшая тетка задела артерию.

Вид и запах свежей крови спровоцировал еще большую агрессию, и Лану спасало пока только то, что с ног давно уже скатилась Грымза, перепуганная происшедшим с подругой. О том, чтобы добраться до болевой точки и обездвижить свихнувшегося бородавочника, и речи не шло — слишком тесно, слишком темно. Забившись в угол, Лана из последних сил отбивалась ногами, перестав считать количество ножевых ран. Плотная джинсовая ткань немного ослабляла силу ударов, нож соскальзывал, но не исчезал.

Оттащить озверевшую Шану не удавалось никому, даже Кобре. Случись все это где‑нибудь посреди комнаты, на открытой местности, прыщавого монстра давно бы уже вырубили, но в темноте, в узком пространстве между нарами, врезать хорошенько по чугунной голове бабищи не удавалось. Ухватить за руки и ноги тоже не получалось, потому что с ножом бородавочник управлялся на удивление ловко.

Лане казалось, что кошмар длится не меньше часа, но на самом деле прошло всего несколько минут. Дикие крики и шум, несущиеся из камеры, не могли не привлечь внимание охраны, сколько бы охране не заплатили заказчики покушения на Лану. К тому же если дежурившая смена была в курсе возможных событий, то они вполне могли предположить, что шум вызван запланированным происшествием.

В камере вспыхнул свет, затем загрохотал дверной замок, и в камеру ввалились доблестные стражи порядка. Неизвестно, что именно ожидали увидеть эти славные люди, но с такой тонкой душевной организацией некоторым не стоит идти в охрану СИЗО.

Ну подумаешь, кровищи вокруг столько, словно здесь поработал маньяк‑расчленитель, а на полу корчится и воет женщина, у которой вместо волос какое‑то кровавое месиво, сквозь которое кое‑где просматриваются кости черепа. Всякое бывает! Зачем же знакомить присутствующих с перечнем съеденного накануне?

К счастью, не в меру впечатлительным оказался только один из охранников, остальные, мгновенно разобравшись, что к чему, ловко и профессионально выбили нож у Шаны. А то, что вместе с ножом оказались выбитыми еще и несколько зубов, профессионализма охраны не уменьшало. А чего она! Надо знать, кого можно ножичком тыкать, а кого нельзя.

Дальнейшее Лана фиксировала с трудом, слишком уж сильно шла кровь. Вот в камеру вбежал врач и, на мгновение застыв, шокированный увиденным, склонился над Булкой. Ему что‑то кричит Кобра, указывая на Лану, врач поначалу отмахивается, но потом все же решает осмотреть другую пострадавшую. И, затейливо выматерившись, начинает что‑то орать охране. Что именно, Лана уже не слышала.

…Море лениво колыхалось, изредка выплескивая волны, на боках которых прыгали и резвились солнечные зайцы. Лана безмятежно шла вдоль берега, шлепая босыми ногами по мелководью. Теплая прозрачная вода с притворным возмущением нападала на узкие ступни девушки, шипела и пузырилась, цепляясь за пятки. Солнце гладило загорелую кожу, бережно высушивая капельки, оставшиеся после купания. За спиной послышался топот, плеск и радостное фырканье.

— Эй, слоняра, поосторожнее! — улыбнулась Лана, не поворачиваясь. — С ног собьешь — потом не обижайся, останешься без обеда.

Топот прекратился, стало почти тихо. Но вода, предательски хихикая, выдавала планы находившегося за спиной, и когда раздался счастливый щенячий взлай и во все стороны полетели фонтаны брызг, Лана с хохотом отскочила в сторону. Не удержавшись на ногах, она упала на мягкий белый песок и была тут же зализана мокрым язычарой здоровенного пса. Гигант с обожанием смотрел на смеющуюся девушку, виляя куцым обрубком хвоста.

— Эй, Тимыч, что за дела? — Родной голос вызвал волну нежности, превратив происходящее в момент абсолютного счастья. — Ты куда вместо хозяина с поцелуями лезешь?

Силуэт подошедшего мужчины заслонил солнце, лица видно не было, лишь один темный контур. Господи, пусть так будет всегда! Солнце, море, Кирилл…

— Я тебя люблю, — прошептала Лана, глядя на своего мужчину. — Ты только не уходи больше, ладно? Я больше не смогу без тебя.

— Ну куда же я от тебя денусь, — он сел рядом на песок и, склонившись, нежно провел губами по щеке девушки. — Я слишком долго тебя искал, чтобы снова потерять. Это ты не исчезай.

— Нет, я…

Но солнце, море, улыбающийся пес, теплые губы любимого — весь этот счастливый радостный мир внезапно начал таять, становиться прозрачным.

— Нет, не надо, нет! — Господи, только не это, пожалуйста! Я не хочу возвращаться, не хочу!

Снова вонючая камера, снова мерзкие рожи извращенок, снова ощущение тотальной безысходности — ну пожалуйста, не надо!

— Тише, тише, что вы! — донесся откуда‑то издалека испуганный женский голос. — Николай Петрович, больная в себя приходит!

— Ну и замечательно, Зиночка, зачем же так шуметь?

— Но она плачет, руками размахивает, капельницу вырвала, вон, повязка закровила опять!