Невеста Борджа - Калогридис Джинн

Лукреция терпела все это, сколько могла, а затем, в июне, взяла нескольких самых приближенных к ней дам и без согласия и ведома его святейшества удалилась в доминиканский женский монастырь в Сан-Систо. Она сообщила отцу, что собирается стать монахиней. Хватит с нее брака и мужчин.

Александр пришел в ярость. Пригодная для брака дочь была выгодным орудием в политической игре, и он не собирался от него отказываться. Он немедля отправил в монастырь вооруженный отряд, требуя, чтобы монахини отослали Лукрецию, «поскольку для нее лучше всего будет находиться на попечении отца».

От этого языки римлян заработали еще активнее: «Вот видите? Он не может пробыть без нее и дня!»

Настоятельница монастыря мать Джиролама лично вышла к солдатам. Несомненно, это была храбрая и необычайно красноречивая женщина, поскольку солдаты покинули Сан-Систо с пустыми руками, к пущей ярости Александра.

Лукреция не собиралась возвращаться. Я начала верить, что она вступила в эту кровосмесительную связь с отцом не по собственному желанию, а по принуждению. Мне было искренне жаль ее.

Через некоторое время Александр поостыл и позволил Лукреции остаться в Сан-Систо. Он решил, что Лукреции наскучит монастырская жизнь и она пожелает снова вернуться к своим празднествам.

Но он не знал одной подробности, которую вскоре узнала я.

Я тайно отправилась в Сан-Систо, навестить Лукрецию. Одна из облаченных в белое сестер провела меня к ней в покои. Их трудно было назвать спартанскими: это были прекрасно обставленные просторные комнаты, устроенные специально для посещающих монастырь знатных дам, а Лукреция к тому же устроила, чтобы сюда привезли изрядную часть ее собственной мебели, чтобы не так сильно скучать по дому.

Но самой Лукреции в покоях не оказалось. Меня встретила Пантсилея, которая была старше Лукреции всего на несколько лет, но выглядела куда более зрелой женщиной. Она была милой, отзывчивой и заботливой, а кроме того — стройной и красивой. Пантсилея гладко зачесывала свои черные волосы назад и собирала в узел на затылке: скромная вдовья прическа. Сегодня ее обычно гладкий лоб прорезали морщинки беспокойства.

— Как там она? — спросила я.

При виде беспокойства на лице донны Пантсилеи я и сама несколько встревожилась.

— Мадонна Санча, — подавленно откликнулась она и поцеловала мне руку. Она могла говорить откровенно, поскольку мы с ней оказались наедине: еще две дамы Лукреции ушли с ней в церковь, а Перотто отослали на кухню. — Я так рада, что вы приехали! Я еще никогда не видела ее в таком смятении. Она не ест и не спит. Я боюсь… Мадонна, я очень боюсь, как бы она не натворила чего непоправимого.

— О чем ты? — резко спросила я.

— Я боюсь, как бы она…— Пантсилея перешла на шепот, — как бы она не попыталась покончить с собой.

Эти слова настолько потрясли меня, что я на миг утратила дар речи, что, впрочем, оказалось только к лучшему, потому что ровно в этот момент мы услышали приближающиеся шаги. Вскоре двери покоев отворились, и появилась Лукреция в сопровождении своих дам.

Она была с ног до головы одета в черное. Я никогда еще не видела Лукрецию такой бледной; под глазами у нее залегли темные тени. Вся ее прежняя веселость исчезла без следа, сменившись мрачностью и унынием.

— Донна Санча! — воскликнула она, приветствуя меня призрачной улыбкой.

Мы обнялись, и я почувствовала, насколько она исхудала: кости просто-таки торчали наружу.

— Как я рада тебя видеть!

— Я соскучилась по тебе, — честно сообщила я. — Мне захотелось взглянуть, как ты тут.

Лукреция взмахом руки отослала дам в другую комнату, чтобы мы могли поговорить наедине.

— Ну что ж, — отозвалась она, улыбаясь все той же невеселой улыбкой, — ты можешь это видеть.

Она уселась на большую подушку, лежавшую на полу; я села рядом и взяла ее за руку.

— Лукреция, пожалуйста. Я беспокоюсь о тебе. Даже Пантсилея очень обеспокоена. Ты была так добра ко мне, и я не в силах смотреть, как злые языки доставляют тебе столько терзаний.

Лукреция посмотрела на меня и залилась слезами. Некоторое время я прижимала ее к себе, пока она рыдала, уткнувшись мне в плечо; я пыталась представить себя на ее месте — воистину странном и ужасном месте!

А потом Лукреция подняла голову, взглянула на меня еще более задумчиво и сказала:

— Все еще хуже, чем ты думаешь, Санча. Боюсь, я беременна.

Я онемела.

— Отец ребенка — не Джованни, — продолжала она дрожащим голосом. — Если бы я сказала тебе…