Невеста Борджа - Калогридис Джинн

Я ушла с балкона и тихо пробралась через спальню, где спала Эсмеральда, в переднюю. Там, осторожно двигаясь в темноте, я налила себе бокал вина и дрожащими пальцами попыталась открыть флакон.

Тут мне представилась, словно бы во сне, картина: тело моего отца, свисающее с большого кованого канделябра, а позади — порт Мессины.

Губы мои напряглись. Я выпрямилась и с отвращением взглянула на флакон. В тот момент я поклялась, что никто — и уж, конечно, не Чезаре Борджа — не заставит меня пойти на самоубийство. Я никогда не стану такой трусливой, каким был мой отец.

Остаток ночи я сидела на балконе и проклинала себя за то, что не могу совладать со своими чувствами к Чезаре. Я не знала, сколько еще они будут преследовать меня, но решила, что больше никогда в жизни не поддамся им.

Поутру, при первых лучах зари, я написала Чезаре письмо. В нем говорилось, что, учитывая слухи, ходящие о «членах семьи», нам лучше прекратить встречаться — во всяком случае, на время, чтобы не давать нового повода для скандала. Я отправила донну Эсмеральду вручить это письмо кому-нибудь из слуг Чезаре.

Он не ответил, ни письмом, ни лично. Если моя просьба и уязвила его, он не выказывал этого на людях и обращался со мной с неизменной любезностью.

Следующие два дня я не появлялась на семейных обедах и не отвечала на приглашения Лукреции навестить ее. Я не в силах была смотреть на нее. Целыми днями я лежала в постели, хотя и не спала. Но и ночью мне не было покоя. Я сидела в темноте и смотрела на звездное небо, мечтая, чтобы моя боль утихла.

Я потакала своим желаниям до тех пор, пока поздно вечером на балкон не вышла донна Эсмеральда в ночной рубашке.

— Донна Санча, прекратите. Вы так заболеете.

— Возможно, я уже больна, — небрежно отозвалась я. Эсмеральда нахмурилась, но на лице ее по-прежнему была написана материнская забота.

— Вы меня беспокоите, — сказала она. — Вы ведете себя, как ваш отец в те времена, когда на него нападало уныние.

И она скрылась в спальне.

Я смотрела ей вслед, словно громом пораженная. Потом я снова взглянула на небо, как будто надеялась отыскать там ответ. Я подумала о Джофре, моем муже, о человеке, перед которым я была виновата и должна была загладить вину. Возможно, он был слабохарактерным, но все-таки он сохранил доброту среди всех этих пороков и, в отличие от своих так называемых братьев, никому не желал зла. Он заслужил хорошую жену.

И еще я подумала о Неаполе и о тех, кого я любила.

Наконец я встала. Я не стала ложиться в постель и пытаться уснуть. Вместо этого я отправилась в прихожую, зажгла свечу и отыскала перо и пергамент.

«Милый брат.

Я так давно ничего не слыхала о том, как дела в Неаполе. Пожалуйста, расскажи, как поживаете вы с мамой. Не скрывай от меня ничего…»

Что касается Хуана, Чезаре был совершенно прав, утверждая, что тот быстро предоставит семье возможность избавиться от него.

Через несколько дней после того, как я написала Чезаре, что нам больше не следует встречаться, кардинал Асканио Сфорца — брат Лодовико Сфорцы, правителя Милана, родственника злоязыкого Джованни Сфорцы, — устроил большой прием во дворце вице-канцлера в Риме. Туда было приглашено множество высокопоставленных гостей. Лукреция по-прежнему сидела, затворившись в Сан-Систо, но Джофре уговорил меня сопровождать его. Я, стремясь быть послушной женой, согласилась, хотя в списке гостей было два человека, с которыми мне совершенно не хотелось встречаться: герцог Гандийский и его брат, кардинал Валенсийский.

Дворец вице-канцлера был огромен; он занимал такую большую территорию, что нам пришлось подъезжать ко входу в каретах. Когда мы вошли в главный зал — он втрое превосходил размерами зал Кастель Нуово, — церемониймейстер объявил о нашем появлении. Семейство Борджа явилось все вместе, и нас представляли в порядке нашей значимости для Папы: первым шел Хуан — он снял свою шляпу с плюмажем и помахал толпе, встретившей гонфа-лоньера приветственными восклицаниями; следующим был Чезаре, безмолвствующий, облаченный в черное; и последними шли мы с Джофре, принц и принцесса Сквиллаче.

Обстановка во дворце была потрясающая. Прямо в зале был устроен большой трехъярусный фонтан. Его окаймляли сотни мерцающих свечей, и их свет окрашивал струи фонтана золотом. Полы были усыпаны розовыми лепестками, наполнявшими воздух благоуханием; его перекрывал лишь заманчивый запах блюд, которые разносили на золотых подносах слуги. Зал был настолько огромен, что даже большая скульптурная группа из белого мрамора — великолепные изваяния нагих мужчин и женщин, судя по всему, каких-то древних римлян — казалась здесь маленькой.