Ночь Томаса - Кунц Дин

А от моих обвинений (я же обозвал его трусливым сопляком) так и разило несправедливостью. Я надеялся, что несправедливость по отношению к нему лично вызовет у мистера Синатры такую же бурную реакцию, как и прежде, когда, по его разумению, несправедливо обходились с другими.

Надеялся я и на другое: что он не взорвется, как Везувий, до того, как с моей ноги снимут цепь, приковывавшую меня к столу.

Как только Утгард Ролф вкатил в камеру тележку с полиграфом и закрыл за собой стальную дверь, мистер Синатра перевел яростный взгляд с меня на гиганта с крошечным островком бороды под нижней губой.

— Поговорил с этим человеком, — сообщил мне чиф Шэкетт. — Деньги твои, если машина скажет, что ты не врал.

Нога, прикованная к столу, могла повлиять на мой уровень стресса и, соответственно, на показания детектора лжи, поэтому чиф выполнил свое обещание и освободил мою ногу.

Пока Утгард готовил полиграф к работе, а чиф обходил стол, собираясь сесть, я спросил:

— А что вы думаете о Синатре?

— О ком? — переспросил чиф.

Я поднялся.

— О Синатре, певце.

Мне ответил Утгард, и по тону его грубого голоса чувствовалось, что я ему не нравлюсь, он мне не доверяет и не приветствует моего участия в их игре, даже если я и работаю на какое-то секретное ведомство.

— Какая тебе разница, что мы думаем?

— Синатра, — пренебрежительно бросил чиф. — Да кто слушает это говно?

Голос, лишившийся после смерти голоса, развернулся к Шэкетту.

— Моя подруга без ума от Синатры, а я вот считаю, что он — трусливый сопляк.

— Все они сопляки, — буркнул чиф. — Да еще и гомики.

— Вы так думаете?

— Уверен. Эти рок-звезды, металлисты, слизняки вроде Синатры — все они хотят, чтобы мы верили, будто они — крутые мужчины, а на самом-то деле ничего мужского в них нет и в помине.

То были презрение, предубежденность и оскорбление, поданные горячими на одной тарелке, и я проникся такой благодарностью к чифу, что едва не расплакался.

— Когда началась Вторая мировая война, Синатра увильнул от призыва, — доверительно сообщил я чифу.

Мистер Синатра так резко повернул ко мне голову, что сломал бы шею, будь он живым. Он знал, что я солгал сознательно, отчего мое обвинение показалось ему особенно несправедливым. Лицо перекосилось от изумления и ярости.

— Естественно, увильнул, — кивнул чиф. — А что бы он мог сделать, столкнувшись лицом к лицу с нацистами? Отмахиваться от них надушенным носовым платком?

Концентрические круги энергии, видимые только мне, начали соскальзывать с кулаков мистера Синатры.

— Так вы думаете, — спросил я у Хосса Шэкетта, который, не подозревая о надвигающейся буре, уселся на стул, — что он и Дин Мартин, возможно, были не только друзьями?

Утгард Ролф оторвался от полиграфа:

— Что ты несешь?

В углу третий стул начал покачиваться из стороны в сторону под действием энергетических импульсов, испускаемых мистером Синатрой.

— Я только говорю, что он — трусливый сопляк, — повторил я, жалея, что не могу придумать нового оскорбления.

— В любом случае, если говорить о старой музыке, Род Стюарт поет лучше, — пришел мне на помощь чиф.

— Вот это должно стать последней каплей, — вырвалось у меня.

Желтые глаза Утгарда пугали куда меньше, чем синие — Синатры. Гигант навис надо мной.

— Почему бы тебе не заткнуться?

— А что такое? Или вы не любите Рода Стюарта?

Тело и голова у него были такими крепкими, что, наверное, не один человек, пытавшийся врезать ему кулаком, ломал руку.

— Сядь! — прорычал он, голосом напоминая гризли, у которого разболелся зуб.

— Эй, дружище, может, незачем так наезжать на меня? Мы в одной лодке. Или вы не хотите, взорвав атомные бомбы, поставить эту вонючую страну на колени?

Возможно, одна из горилл, среди которых жила бабушка Мелвина Белмонт Синглтон, была предком Утгарда, поэтому инстинкт выживания был у него более обостренным, чем у чифа. Он знал: я что-то затеваю, и отреагировал мгновенно.

Врезал мне тыльной стороной ладони, так быстро, что я не заметил движения его руки, и так сильно, что гориллы в Африке наверняка оторвались от бананов, когда треск оплеухи докатился до них со скоростью звука.

Я подумал, что мне удалось устоять на ногах, но, когда попытался бежать, обнаружил, что распластался на полу.

Облизнув губы, почувствовав кровь, я крикнул, подвигая мистера Синатру на более активные действия: «Боже, благослови Америку!»

Лишившись шанса защитить свою страну во Второй мировой войне, Синие (только теперь безумно вращающиеся) Глаза ухватился за представившуюся возможность. Взорвался.

Разжал кулаки, поднял руки, вытянул перед собой ладонями вперед, растопырив пальцы. Импульсы энергии, светло-голубые кольца, летели от него, оживляя неживое.

В углу третий стул завертелся на одной ножке и с воем, напоминающим вой электродрели, оторвался от бетона.

Утгард, вместо того чтобы украсить мою физиономию отпечатком подошвы своего башмака, повернулся к вращающемуся стулу. Чиф Хосс Шэкетт поднялся со стула, чтобы пожать плоды сравнения Рода Стюарта и мистера Синатры. Напрасно, ох напрасно он поставил первого выше.

Рассчитывая добраться до двери, обрести свободу, съесть еще один чизбургер с беконом в качестве первого стратегического шага, я забрался под стол, в надежде что он послужит мне пусть ненадежным, но укрытием.

Тем временем вращающийся стул ракетой взмыл к потолку, отлетел от бетона, спикировал на стол, ударился об него с таким грохотом, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

С двух сторон раздался стук по бетону, и я увидел, что в воздух взмыли два других стула, заметались по камере.

Хосс Шэкетт выругался, Утгард составил ему компанию, потом чиф вскрикнул от боли, и вскрик этот послужил прямым доказательством существования справедливости в этом мире.

Когда же металлический стол начал, вращаясь, подниматься над бетонным полом, я, устроившийся под ним на четвереньках, понял, что мое и без того ненадежное убежище перестало быть таковым.

Забыв о первоначальном намерении добираться до двери поэтапно, шаг за шагом, я распластался на полу и пополз к двери, в надежде нырнуть за нее до того, как тяжелый стол и еще более тяжелый полиграф на колесах начнут летать от стены к стене.

За моей спиной выругался чиф, так длинно и витиевато, что мне его фразы уже не повторить. А вот с губ Утгарда срывались какие-то несвязные ругательства. И в их голосах ужаса было куда больше, чем злости.

Я уже подполз к двери, когда что-то ударило в пластиковую панель, прикрывающую флюоресцентные лампы. Панель треснула, удар повторился. На этот раз разлетелись лампы, и камера для допросов погрузилась в темноту.

Ощупывая стальную поверхность, я нашел рукоятку, опустил вниз, толкнул дверь. Она, несмотря на внушительный вес, легко повернулась на шаровых петлях-опорах, и я приоткрыл ее ровно настолько, чтобы протиснуться в подвальный коридор.

Я, конечно, сочувствовал Хоссу и Утгарду, но не настолько, чтобы оставить дверь открытой. Наоборот, привалился к стальному барьеру, чтобы побыстрее закрыть ее, оставив их в опасной темноте. Я бы с радостью запер дверь, да только снаружи она запиралась лишь на ключ.

Несмотря на все меры, принятые чифом с тем, чтобы звукоизолировать происходящее в камере, из нее доносился грохот, особенно в те моменты, когда какой-нибудь стул, стол или полиграф ударялись о стальную дверь. Слышал я и крики двоих мужчин, потому что ни одному из них не вставили в рот кляп и не заклеили губы липкой лентой, как поступили бы со мной после того, как я не выдержал бы проверку на детекторе лжи.

Мне совершенно не хотелось, чтобы другие копы, услышавшие шум в камере для допросов, нашли бы меня в подвальном коридоре, поэтому поспешил к лестнице, по которой не так уж и давно вели меня, только вниз, двое молодых полицейских.

Когда я поставил ногу на первую ступень, глухой шум, доносящийся из камеры для допросов, резко усилился, потому что стальная дверь распахнулась.

Оглянувшись, я не увидел ни Хосса Шэкетта, ни Утгарда Ролфа. Не появился и мистер Синатра.

Через дверь в коридор вылетели вещи, которые уже определенно не годились к использованию, хотя по-прежнему числились на балансе полицейского участка и были приобретены на деньги налогоплательщиков: стул с согнутыми ножками, обломки других стульев, осколки пластиковой панели, стол, сложившийся пополам, с ножками, попарно торчащими в разные стороны.

Вихрь, на мгновение задержавшись у двери, потащил эту рухлядь по коридору, ко мне, ударяя ее о стены, пол, потолок.

Обращаясь к этому торнадо под крышей, я крикнул:

— Я не говорил, что Род Стюарт лучше! Он сказал — Род Стюарт.