Ночь Томаса - Кунц Дин

Я выстрелил в него дважды, целясь в живот и грудь, но позволил пистолету уйти вверх, так что первая пуля попала в лицо, а вторая лишь чиркнула по волосам.

К счастью, выстрела в голову хватило, чтобы он замертво рухнул на палубу.

Не в лучшей форме, держась за планширь, Утгард повернулся ко мне. Под галогеновым светом его желтые, словно у койотов, глаза напоминали фонари, в которых горело дьявольское масло.

Лицо покрывали синяки, один глаз практически заплыл, на одном ухе запеклась кровь: полтергейст в комнате для допросов не прошел для него бесследно.

Когда я шагнул к нему, рука Утгарда потянулась к пистолету, и я выстрелил в него еще дважды.

Он сполз с планширя и улегся на бок. Голова ударилась о палубу.

Какое-то время я глубоко вдыхал, а потом выдыхал, пытаясь сбросить напряжение, от которого руки начали дрожать, будто у глубокого старика.

Понаблюдав, как пыхтели Утгард и Бадди, перекидывая тела через борт, я передумал, решил, что лучше оставить их на палубе. Действительно, избавляться от них не имело смысла, поскольку Джой по-прежнему лежал около стола с радиопередатчиком, и я сильно сомневался, что смогу вытащить его на палубу, а потом сбросить в море.

Тем более я по-прежнему рассчитывал, что моего личного участия в передаче властям буксира и бомб не потребуется. А если б я оставался за кадром, не пришлось бы объяснять, как и почему мне пришлось убивать.

Я повернулся спиной к трупам и направился к напоминающим гробы ящикам, которые стояли у правого борта.

Фильмы учат нас ждать, что злодей, напичканный пулями, вроде бы мертвый, поднимается в предсмертный миг под жалостливый визг скрипок. Но в реальности нет симфонического саундтрека, и мертвые остаются мертвыми. Поднимаются только души.

На борту буксира я оставался один и сомневался, что тот, кто имел на руках контракт на душу Утгарда, позволит ему задержаться в этом мире, чтобы устроить полтергейст.

Ранее, настроившись на грядущие убийства, я пересекал палубу решительно и уверенно, но теперь, после убийств, с координацией возникли проблемы. Ноги спотыкались о препятствия, которых не было, руки тянулись к подпоркам, но не находили их.

Окутывающий буксир туман, раскинувшееся со всех сторон безбрежное море, бездонные глубины внизу вызывали жуткое чувство одиночества, усиливающееся мыслями о том, что находилось на борту. Конечно, я про мертвецов, но и не столько о них, как о бомбах, которые несли смерть четырем мегаполисам и являли собой символические урны, наполненные прахом всего человечества.

Ящики, перегруженные с яхты «Июньский лунный луч», изготовили не из фанеры, а из стали. Каждую крышку, откидывающуюся на петлях, удерживали на месте четыре засова-фиксатора.

Я вытащил из скоб все четыре засова первого ящика. После короткого колебания откинул крышку.

Галогенового света хватало, чтобы я увидел два отделения и два идентичных устройства. С корпусом из металла, похоже, жутко тяжелых, загадочно-зловещих. И каждая бомба выглядела не просто оружием, но квинтэссенцией зла.

Металлическая арматура прочно удерживала бомбы на месте. Для того чтобы достать их из ящиков, требовался специальный инструмент.

В каждой бомбе зияла дыра диаметром в четыре дюйма, с резьбой на стенках. Понятно, что туда следовало что-то ввернуть.

Какое-то время я смотрел на дыру-гнездо, а потом увидел ящичек, приваренный к арматуре. Крышка, тоже на петлях, закрывалась на один засов.

Внутри я нашел фетровый мешочек, который заполнял практически все пространство. Вытащил его и внутри обнаружил цилиндр с резьбой на наружной поверхности, того же диаметра, как и гнездо, весящий четыре или пять фунтов.

На одном торце я увидел дисплей, пока темный, и клавиатуру, для вывода данных на дисплей.

Взрыватель.

Вернув цилиндр в мешочек, я положил его на палубу. Достал из ящиков три остальных.

Закрыв оба ящика, отнес все четыре взрывателя к трапу, который вел на бак. Прошел в помещение, которое служило столовой и комнатой отдыха.

В стенном шкафу нашел дождевики и другую одежду для работы в плохую погоду, а также пустую старую кожаную сумку-ранец.

Все четыре взрывателя легко уместились в сумке, так что застегнуть «молнию» труда не составило.

А когда я ее застегивал, у меня возникло ощущение, что рука, держащая сумку, и вторая, тянущая за ушко «молнии», принадлежали не мне. Словно я только что очнулся в чужом теле.

С того дня, как умерла Сторми, мне приходилось творить ужасное этими самыми руками. Когда ее отняли у меня, вместе с ней я потерял и часть своей невинности. Но теперь создавалось ощущение, что эти руки вышвырнули и ту невинность, которая все-таки оставалась у меня.

Я знал, что все сделал правильно, но правильность не всегда чиста, не всегда вызывает чувство удовлетворенности. Если говорить честно, некоторые правильные поступки вызывают чувство вины, но, возможно, это и хорошо. Разумная мера вины предохраняет от продажности.

Чтобы отогнать сомнения, будто я стал не таким, как прежде, пришлось повернуть правую руку ладонью вверх. Мое родимое пятно — полумесяц шириной в полдюйма, с остриями, разнесенными на полтора дюйма, молочно-белый, на розовой коже ладони.

Это родимое пятно — одно из доказательств того, что нам со Сторми суждено навеки быть вместе, поскольку у нее было точно такое же.

Родимые пятна и воспоминания о синем озере неугасимой надежды подтверждали, что я остаюсь прежним Оддом Томасом… может, и отличаюсь от того, каким когда-то был, но тем не менее остаюсь прежним.

Я понес сумку на бак, где туман оставался таким же густым, как я его помнил, а ночь даже стала холоднее.

Здесь, по правому борту, узкий трап вел выше, на палубу, где находилась рубка.

Когда входил в рубку, женщина, которая стояла за штурвалом, повернулась ко мне.

Мне следовало догадаться, что буксир стал бы игрушкой волн и течений, если бы никто не стоял за штурвалом. Его мотало бы из стороны в сторону. А пока я убивал Утгарда и Бадди, открывал ящики с бомбами и собирал взрыватели, буксир выдерживал ранее взятый курс.

И я сразу понял, кто эта женщина.

Поверх белых слаксов и свитера, украшенного бусинками, она надела серую кожаную куртку, по воротнику, низу и манжетам отороченную лисьим мехом.

Я поставил сумку со взрывателями на пол.

— Ни один врач не поверит, что вы страдаете от аллергии, вызванной устрицами.

Лет двадцати пяти, красавица (не из тех женщин, которых находил красивыми Джой, пролистывая «Максим», но сошедшая со страниц каталога «Найман Маркус»[39]) — элегантная, с чувственным ртом, идеальными чертами лица, с большими синими глазами.

Поскольку Береговой гвардии сообщили, что буксир вышел в море, чтобы снять с яхты пассажирку, которая дала сильную аллергическую реакцию на устриц, они могли связаться с местной больницей и узнать, поступала ли такая пациентка.

Пиканье радара привлекло мое внимание к экрану. Несколько точек мигали на самом крайнем азимутном кольце. И одна точка удалялась от нас — яхта «Июньский лунный свет».

— Ты кто? — спросила она.

— Гарри, — ответил я.

— Гарри? Я не знала, что есть только один Гарри.

— Моей маме ваши слова понравились бы. Она думает, что я — единственный Гарри, который есть и был.

— Должно быть, хорошо иметь мать, которая не сучка.

— А как зовут вас?

— Валония.

— Никогда не слышал такого имени.

— По-латыни это желудь. Наверное, моя мать думала, что я вырасту в большой раскидистый дуб. Где Утгард?

Из рубки она не могла видеть кормовую палубу.

— Он заканчивает… дела.

Она улыбнулась.

— Я — не хрупкий цветок.

Я пожал плечами.

— Он сказал мне, что просеет команду.

— Просеет. Так он это называет?

— Ты не одобряешь выбор этого слова?

— Я одобряю, что не попал в число просеянных.

— Полагаю, для тебя это имеет большее значение.

— Почему?

— Ты их знал, работал бок о бок. Я их не знала.

— Не такая уж потеря.

Ей нравилась безжалостность. Ее интерес ко мне определенно возрос.

— А какую роль играешь ты, Гарри?

— Полагаю, я — Гильденстерн.

Она нахмурилась:

— Еврей?

— Это из Шекспира.

Морщинки на лбу разгладились, зато губки так мило надулись.

— Ты не похож на мальчика, которому нравятся старые пыльные книги.

— Вы не похожи на девочку, которая взрывает мегаполисы.

— Потому что ты плохо меня знаешь.

— Есть шанс узнать получше.

— Сейчас я могу сказать, пятьдесят на пятьдесят.

— Такой расклад меня устраивает.

Я не знал, есть ли у Валонии подозрения на мой счет, поэтому и не приближался к ней. Полагал, чем больше она расслабится, тем легче мне будет вывести ее из строя, ничего при этом не сломав. Для властей она могла стать кладезем информации.